Сухопутные чайки

Начиная с 69–го года жить на Байкале стало скучно — всякая рыбалка была запрещена. Закатилась звезда рыбака и закатилась надолго. Расспрашивать старожилов байкальских, как они переносили годы запрета, у меня нет необходимости: летом 70–го года я участвовал в большом плавании с экспедицией охотоведов и все видел своими глазами.

Итак, перенесемся в то невеселое время.

«Запретить промысловый, спортивный и любительский лов омуля, осетра и сига в бассейне озера Байкал повсеместно...» — таков был приказ министра рыбного хозяйства СССР, изданный 14 мая 1969 года.

Запрет пришел как необходимая крайняя мера. Ничего другого уже не оставалось делать, чтобы спасти омулевое стадо. Оно могло бы обеспечивать добычу до 100 тысяч центнеров — но в последние годы уловы сократились по сравнению с «потолком» в 20 раз. Было подорвано основное поголовье, этот неприкосновенный запас. С начала 50–х годов вылов омуля превышал прирост в среднем в полтора раза, нарушался элементарный принцип воспроизводства. Так считали ученые, сотрудники Лимнологического института Сибирского отделения Академии наук СССР. Кстати, они–то и рекомендовали ввести полный запрет омулевого промысла на пять–семь лет.

В приказе министра отмечалось, что уменьшение запасов рыбы в Байкале — это следствие загрязнения нерестовых рек, неправильных лесоразработок, молевого сплава в больших масштабах, затопления «соров» (неглубоких мест) в результате гидростроительства на Ангаре. Все это, безусловно, подтачивало основу байкальского рыболовства — запасы омуля. Но главная причина упадка, утверждали ученые, крылась в нерациональном ведении промысла, в его беспощадной интенсивности. Именно с начала 50–х годов, когда был механизирован флот, и стали внедряться в практику ставные невода, капроновые сети,— пошли на убыль омулевые косяки. Как писал в то время иркутский биолог В.Н. Скалой, «перед напором передовой техники становится бессильной высокая производительность животного, запасы омуля под угрозой».

А каковы были методы добычи? На Селенге и Верхней Ангаре — основных нерестовых реках — до 57–го года дело делалось так: перегораживали русла сетевыми ловушками—«хапами», и покатному омулю, который вяло сваливал с верховий после нереста, некуда было деться. Знатные рыболовецкие бригады с легкостью перевыполняли свои задания в два–три–четыре раза. «Хаповый лов» — лучше не скажешь.

Потом перенесли промысел в открытое море и столь же энергично стали преследовать молодь, нагульную часть стада. Основу уловов в предзапретное время составляли омули длиной 20–30 сантиметров, что соответствует возрасту от двух до пяти лет. Это еще не зрелая возрастная группа, которая только–только готовится к первому нересту. О каком тут воспроизводстве говорить?

Так были вычерпаны, казалось бы, неисчерпаемые богатства. Глубок Байкал, а все ж не бездонная бочка с рыбой, откуда брать можно, сколько хочешь. Океаны, к примеру, те еще глубже, но и там безудержный, неумеренный промысел приводит к пагубным последствиям.

И вот запрет. Никогда еще за всю историю байкальского рыболовства не было здесь так тихо, безжизненно. Пустынно Малое море — один из самых добычливых, оживленных в прошлом районов. Сохнут, рассыхаются на ольхонском берегу «доры», боты, сетевые лодки. В рыбацкой столице Хужире в каждом дворе висят остатки сетей и неводов — как заграждения от куриц. И ходят по улицам поселка туристы с вопрошающими глазами — «хотя бы одного омулька...»

Защитники природы одержали победу — добились запрета. И этому только радоваться надо: омуль будет спасен, временное прекращение лова безусловно пойдет на пользу рыбе.

А если взглянуть на запрет не со стороны, а глазами коренного байкальского жителя?.. Трагедия случилась. Ушла из–под ног почва. Ведь омуль был основой жизни на озере. Прежде Байкал кормил — теперь может только напоить.

И потянулись рыбаки на другие, «уловистые» места — на Братское море, на озера Бурятии, Якутии. Рыба ищет, где глубже,— человек ищет, где заработки. Захирели на здешних берегах деревни и поселки. Легко ли было сниматься с насиженных мест? Закрылось пять рыболовецких колхозов. Свернул производство Маломорский рыбозавод: прежде на нем работало семьсот человек, сейчас — около двухсот.

На берегу острова Ольхон есть место, которое называется Песчанка. Это не та знаменитая туристская бухта, окрестности которой уже утоптаны, как пригородная зона отдыха, а рабочий поселочек, опорный промысловый пункт на Малом море. Хорошо оборудованный причал, большой холодильник для рыбы, консервный цех — словом, бойкое было рыбацкое место. Сегодня па поселок глядеть больно. Дома кое–как заколочены, не в каждом даже прикрыты досками окна. И кричат в пустоту никому теперь не нужные вывески — «Клуб», «Столовая», «Магазин». В таком–то месте — у чистой воды, на песчаном косогоре, посреди соснового бора — жить бы да жить людям...

Запрет омулевого промысла подкосил хозяйственную жизнь приморских районов. Дело не только в том, что рыболовецкое оборудование, мягко выражаясь, устареет физически. Куда серьезней — «человеческий урон».

Как писал поэт Анатолий Ольхон, «от отцов и от дедов — ловецкий талант». Как смогут отцы и деды передавать молодым свои рыбацкие секреты, если лов запрещен? Это делается только в море. Стало быть, нынешние подростки едва ли станут отчаянными и удачливыми промысловиками байкальской закалки.

Отлучить рыбака от моря — тяжкое для него испытание. Обидно ему сидеть у моря без рыбы. Лодка есть, сети есть, и главное — не дает покоя зараза–страсть, та, что пуще неволи. Крепится, крепится рыбак, да иногда и сбегает на ночь в море. А меры нынче жестокие: по три рубля за одного омулька штрафуют (спустя несколько лет этот штраф подскочил до 10 рублей), конфискуют и сети, и лодки.

Если по справедливости — должны иметь право любительского лова на бормаша и спиннингом те, кто связал свою жизнь с Байкалом: чтобы не исчезло полностью рыбачье племя, чтобы подрастала хоть мало–мальская смена.

Строгости побольше надо проявлять к браконьерам–спекулянтам. Тут не должно быть компромиссов. Увы, бывают. Оригинально работал, к примеру, один рыбинспектор. Он не гонялся по морю за нарушителями — те сами приходили к нему домой, по собственному желанию платили авансом пятерку штрафа, получали квитанцию и потом со спокойной душой плыли метать запретные сети. Добровольный штраф с лихвой покрывался выручкой от улова, даже если часть добычи выделялась в пользу блюстителя–покровителя. Процветал инспектор, имея такую «частную практику». Хвала закону: его опыту не дали распространиться.

...Да, прошли времена, когда Иркутск был для Байкала основным рынком сбыта, когда привозили в город для продажи три четверти улова омуля. В свежем виде на лодках (безмоторных!) доставляли хариуса, тайменя, ленка, налима. Больше того — байкальских осетров поставляли зимой и летом в живом виде. Летом их приводили на буксире пароходы или лодки–мореходки. Зимой везли осетров по льду на санях, завернув в мокрый мох, время от времени делали остановки, долбили проруби и на веревках опускали рыбин в воду — для отдыха.

В эти чудеса едва ли кто и поверит сейчас. Но еще до войны рыбное положение было благополучным.

Уже упомянутый мною поэт Ольхон писал тогда:

Сегодня на Байкале нечему радоваться.

Кто же виноват в беде? Рыбаки говорят — «научники», те, которые «все позапрещали».

Недовольны байкальцы запретом, а все ж соглашаются, что в последние годы сильно полегчали уловы, и омуль совсем измельчал, будто выродился. Рыбакам бы одуматься и недовольство свое обратить не на ученых, а... на себя. Дескать, зря мы осваивали ставные невода, зря ловили незрелого омуля, зря без меры хапали — все против нас обернулось, получается, что сами себе подножку дали...

Давно замечено: от расточительского, рваческого отношения к богатствам природы сами же люди потом страдают, бедней становятся. Типичное и заслуженное наказание за хозяйственную бесшабашность — запрет на Байкале. Почаще вспоминать нужно русскую поговорку, которая звучит в наше время по–особому мудро: «И колодец причерпывается».

Ученые–байкаловеды еще в 50–х годах предостерегали: редеют косяки «странствующего сига» (таким красивым именем иногда называют омуля за его дальние миграционные пути). И если бы своевременно прислушались к опасениям лимнологов, может быть, не понадобилось бы сегодня принимать крайнюю меру — закрывать промысел. Кстати, сам по себе запрет не может привести к рациональному рыболовству. Об этом свидетельствуют прежние подобные опыты на Байкале.

В 30–м году запретили лов осетра. В 35–м сняли запрет и снова начали бойкую добычу этой деликатесной рыбы. И в первые годы уловы шли добротные, а потом — опять резко упали, прирост поголовья сильно сократился. За короткое время результаты пятилетнего запрета были сведены на нет. Поэтому в 45–м году снова вынуждены были объявить осетра неприкосновенным. Не ждет ли и омуля подобная участь, если промысел будет возобновлен прежними методами, в прежних масштабах?

Между тем у ихтиологов уже готовы рекомендации на будущее. Они считают, что прежде всего необходимо прекратить вылов омулевой молоди. А для этого следует перенести промысел в реки, на пути нерестовых миграций,— там единственное место, где можно отлавливать только зрелую часть стада. Процесс добычи облегчится и упростится. Впрочем, и эти разумные советы не помогут, если промысловики снова примутся за «хаповый лов», станут ретиво перекрывать нормы.

Итак, готовят ученые новый удар по азартным ловецким душам: романтические рисковые погони за рыбьими косяками, вероятно, прекратятся, придется рыбакам перебираться из открытого моря в тесные реки. Поэзия вынуждена будет уступить расчету. Что поделаешь, ученые люди — они рационалисты, для них главное — отыскать оптимальный вариант. И если они находят, не следует с ними спорить. Слушаться надо ученых! Чтобы не повторялись беды, похожие на нынешнюю байкальскую.

...Любопытную картину можно было увидеть летом 70–го года на ольхонских берегах: по склонам холмов большими стаями паслись... чайки. Раньше рыбаки на тонях щедро прикармливали их бросовой молодью, а теперь крикливым попрошайкам самим приходится искать пропитание. Видимо, из–за нехватки рыбного пайка охотятся они за кузнечиками, неуклюже и не слишком удачливо. Хотя птицы–то перебьются, переживут — не о них забота. Сухопутные чайки — не столь грустная картина, как сухопутные рыбаки...

Источник: «Сибирь», № 4, 1972 г.