Поездка в Тункинскую долину

Озеро Байкал со всех сторон окружено горными кряжами, составляющими отроги Саянскаго хребта; эти же отроги, разветвляясь, заполняют собою почти весь юго–западный угол, образуемый р. Ангарой при истоке ея из озера. Недаром иркутяне называют эту реку «красавицей»: она действительно хороша местами; но большинство патриотов–иркутян восхищается ею с чужих слов, потому что Ангара под Иркутском не представляет собой чего–нибудь особеннаго, а величаво–хороша она именно там, где и десятой доли ея восхвалителей никогда не бывало. Роскошные виды представляет собой Ангара далеко от Иркутска, не ближе десятков и сотен верст, там, где горные кряжи, одетые густыми лесами, близко надвигаются с обеих сторон к быстро несущимся водам, раскидывая им к тому же препятствия в виде каменных островов с отвесно обсеченными боками, наподобие крепостных стен; или где она, уже приняв в себя с десяток также довольно крупных рек, отвоевывает у каменных оград русло в версту ширины и разливается тихим, прямым, как канал, плесом в несколько верст длиною. Хороша она также у самаго истока, где грозный Байкал как бы прорывается сквозь обступившую его со всех сторон каменную стену и в образовавшееся ущелье спешит вылить избыток своих вод... А их много, этих вод — чистых, как кристалл, и холодных, как весенние потоки, порожденные тающими снегами: целая масса рек, речек и ручьев ввергается в Байкал с горных высот, а из него вытекает одна только Ангара. У бурят существует относительно этого остроумная аллегория. «Разоряет дочка старика Байкала, говорят они.— Сколько ни стараются сыновья его сносить ему со всех сторон добытыя ими богатства, а все растрачивает мотовка Ангара, и не может дальше богатеть старик».

При самом истоке Ангары из Байкала, среди шумящих ея вод, стоит возвеличенный молвою «Шаманский камень»; в населении существует поверье, что он, этот малюсенький белый утесик, едва–едва виднеющийся из омывающих его вод, сдерживает напор всех вод байкальских и что придет время, когда он сдастся, и тогда горе Иркутску: страшная водяная лавина ринется на город¹⁾ и смоет его, не оставив камня на камне. Правда, подводная гряда утесов, образующих ложе реки при ея истоке, действительно служит краем чашки в 600 верст длиною, которую представляет собой Байкал, но край этот является не хрупкою стенкой, а сплошною каменною массой, почвенным материком всей этой местности, и маленький утесик, интересный только тем, что вокруг него, вследствие массы подводных камней, оглушительно шумят и бурлят ангаро–байкальския воды, слишком жалок для того, чтобы играть роль вернаго стража и спасителя всех прибрежных селений вниз по Ангаре, а в том числе и города Иркутска; тем не менее бурятская фантазия снабдила этот камень какими–то особенными таинственными силами и считает его за самое священное место в пределах района, обитаемаго бурятами: клятва, данная бурятом на Шаманском камне или хотя бы только в виду его, считается самою торжественною клятвой, шутить которою никто из шаманистов не решится; поэтому обвиняемый в чем–нибудь важном, решившийся совершить этот обряд, освобождается от каких бы то ни было подозрений и обвинений, и его невинность должна быть с этих пор вне всяких сомнений. От бурят и русские переняли некоторое суеверное уважение к этому камню; многие даже крестятся, проезжая мимо него в лодках.

Отправляясь из Иркутска на юго–восток, в Тункинскую долину, мы пересечем Ангару только раз на плашкоте²⁾, под самым городом, и больше с нею не встретимся, а от озера Байкала увидим только самый южный залив его, у села Култукскаго. Но с теми горными отрогами Саяна, которые обступают Байкал и стесняют бег Ангары, мы начинаем иметь дело со второй же дистанции от Иркутска: мы будем без передышки то спускаться в глубокия пади, отделяющия одну гору от другой, то карабкаться по длинным и крутым подъемам на гряды этих хребтов. Тяжела эта дорога, но она вознаграждается чудными видами, которые раскидываются каждый раз перед вашими глазами, когда запыхавшаяся тройка почтовых коней преодолеет один из таких подъемов. Далеко, куда только взор хватит, волнообразно высятся одна над другою то острыя, то округленныя вершины гор и холмов, с ног до головы одетых таежною растительностью, хмурою, угрюмою, но величавою в своей несокрушимой мощи. На более светлых фонах лиственниц и берез мрачными пятнами выделяются пушистыя пихты; высоко вздымает к небесам свои могучия ветви царь сибирских лесов — роскошный кедр, почти на одном уровне с ним красуются золотисто–зеленыя кроны его неразлучных подруг — гигантских сосен; пониже, к подножию гор, тесно толпятся скромно одетыя чернички — короткоиглыя ели с мшистыми стволами; и все это тянется из всех своих сил в высь, поближе к источнику света, блещущему в лазурной вышине, солнцу, лучи котораго, однако, оказываются местами безсильными пробить этот толстый покров хвои и теряются в нем, не достигая земли. Тихо кругом, как может быть тихо только в совершенно безлюдном месте, вдали от всякаго мирского гомона и суеты; безмолвно стоят лесные гиганты, как бы удивляясь вашему дерзкому появлению среди них,— разве изредка прошумит порыв полуденнаго ветра в вершинах кедров и сосен; но здесь, внизу, в вашем ничтожестве, вы не чувствуете ни малейшаго движения воздуха: только такая буря, которая сокрушает сотнями одряхлевшие от старости лесные гиганты, имеет достаточно сил, чтобы проникнуть сквозь чащу до нижних ветвей деревьев и привести их в колебание.

Любопытное зрелище представляет собою участок тайги, по которому пронесся разрушительный ураган: огромные стволы вековых деревьев, аршина по два в диаметре, лежат рядами, вырванные с корнем, все верхушками в одну сторону, как подкошенный бурьян, лесная дорожка вьется ужом между этими преградами, но не стесняется перекидываться через менее крупные стволы, в 10–12 вершков толщины, не огибая их: такую лесину легко перешагнет привычная к таежным тропам верховая лошадь, да и легкия сани при помощи ямщика перевалят кое–как через эту преграду, сначала поднявшись передком к небу, а потом ринувшись вниз и тряхнув все внутренности злосчастнаго путника; о колесных же путях сообщения в этих медвежьих участках нечего пока и думать. Нелегко ехать слабонервным людям даже по культурным трактам, вроде кругобайкальскаго: высоко, высоко над головой вашей, когда вы едете по узким и глубоким падям, виднеются облепившия скаты гор огромныя деревья; снизу они кажутся небольшими веточками, воткнутыми шалунами–ребятишками, игры ради, в рыхлую землю, масса таких же «веточек», сломанных бурей или не удержавшихся по своей тяжести на каменистой почве, не дававшей их корням уходить в глубь и укрепляться, лежит на самых скатах пади, задержанная в своем падении еще стоящими деревьями. А сильный ветер шумит где–то там, наверху... Вы смотрите туда, закинув голову назад, и невольно соображаете, что останется от вас и от всей вашей тройки, если такая пятнадцатисаженная веточка слетит с этой стосаженной вышины в то время, как вы здесь шагом карабкаетесь по подъему?

— А что, если такая вот штука да упадет на нас?— спрашиваю я своего спутника, уже видавшаго сибирские виды на своем веку.

— Гм... да если еще в самый глаз угодит — плохо придется — отвечает невозмутимо философ и аппетитно укладывается спать, отвернувшись в угол повозки.

Но постепенно и вы привыкаете к этому роду сильных ощущений и хладнокровно созерцаете нависшие над вами стволы и узенькую полоску тракта, отделенную от глубокаго обрыва несколькими жиденькими столбиками, изредка разставленными, и крутые спуски с высоких гор, по которым вы мчитесь сломя голову, чтобы нагнать время, потерянное на медленный подъем шагом в эту же гору.

В Сибири ямщики возят, вообще, совсем не так, как это делают их далекие собратья по профессии на захолустных почтовых трактах Европейской России: русский ямщик любит ездить ровненькой рысцой, верст по 8 в час, редко более; устанут слабыя лошаденки, он едет шагом, а потом опять трусцой, выматывая душу у нетерпеливаго седока. Сибирский средний ямщик имеет крепких коней и делает на них по 11–12 верст в час (попадаются, конечно, такие, которые едва–едва натягивают узаконенныя 10 верст, но есть зато лихачи, отмахивающие по 15–ти и 18–ти; но те и другие представляют собой исключение), никогда не пуская лошадей шагом, кроме как на длинных и крутых подъемах,— маленькие же он «берет» одним духом, пуская всю тройку вскок. Он едет все время крупною рысью и пользуется спусками, чтобы превратить эту рысь в бешеную скачку, лишь бы кони поспели за раскатившеюся телегой; а чтобы дать вздохнуть лошадям, он один или два раза на протяжении станка, смотря по длине его (обыкновенный станок — верст 20–25, но есть и в 30–35 верст), останавливает их, слезает с козел, поправляет упряжь, выкуривает трубочку и после 3–5 минут отдыха вскакивает на свое место и с каким–нибудь возгласом, вроде: «Эх, милыя, царапайся» — летит в атаку на новый горный подъем. Такая езда гораздо веселее и удобнее для пассажиров. Приемы ямщиков до некоторой степени характеризуют самый нрав населения как российскаго, уже привыкшаго к умеренности и бережливости, так и сибирскаго, еще имеющаго много случаев показать свою удаль, менее дорожащаго «животиной», которую ему, богачу по сравнению с русским, гораздо легче и нажить и прожить. Много влияет в этом отношении и самая огромность разстояний сибирских: с нынешней русской ездой там далеко не уедешь.

Но вот и Култук — селение десятков из семи дворов, притиснутое горными кряжами к самому Байкалу. Отсюда представляется роскошный вид на это сибирское «море»: опоясывающие его хребты тянутся по обе стороны вдаль, сначала чистые, потом постепенно становясь фиолетовыми, и наконец сливаются с голубою далью, только слегка вырезываясь из нея на правом берегу нежно серебристою полосой своих оголенных вершин, называемых поэтому «гольцами». Как зеркало спокойно озеро; легкою дымкой затянут горизонт; спокойно все кругом, мертвенно–спокойно, ни одной лодочки не видно на дремлющих водах Байкала, куда глаз хватает; вся эта величавая тишь свидетельствует о том, что человек здесь еще только гость, что он далеко не полный хозяин этих огромных пространств, победоносно у него отстаивающих до сих пор свою независимость.

Но то, чем вы, заезжий человек, так любуетесь и восхищаетесь, составляет предмет тихой ненависти култуковцев: в окружающих их горах они находят едва–едва по три–четыре десятины на двор годной под пашню земли; тайга высылает на их немногочисленныя стада хищных зверей; Байкал год от году дает им меньше рыбы... Поэтому–то житель култукский занимается десятком других дел, кроме земледелия, заменяя одно другим, смотря по времени года: он ходит в извоз и содержит постоялые дворы весною и осенью, когда через Байкал нет ни саннаго пути, ни пароходнаго сообщения; он охотник позднею осенью и зимою; он собирает кедровые орехи в сентябре; он рыболов летом и он... контрабандист круглый год. Последнее его занятие обусловлено следующим обстоятельством: в Култуке помещается таможня, преграждающая доступ по кругобайкальскому тракту в Иркутскую губернию китайским товарам, обращающимся безпошлино в Забайкалье; но култуковцы знают, кроме тракта, потайныя горныя тропинки в своих гольцах, а таможенных досмотрщиков немного и люди они пришлые, с местностью незнакомые; так почему же,— разсуждают култуковцы, самою природой, их окружающею, осужденные на промысловый, не земледельческий образ жизни,— почему же и не заработать исподволь, в течение года, по нескольку десятков рублей на брата за счет казны, которая и так богата?.. И зарабатывают понемногу, пропорционально ловкости и удали каждаго.

До сих пор, до Култука, вы ехали в юго–восточном направлении от Иркутска; теперь кругобайкальский тракт остается у вас в стороне, он начинает загибать к северу, в обход моря; вы же круто сворачиваете к юго–западу: эти два направления пути в Тунку и прямой угол, ими образуемый, обусловливаются течением реки Иркута, который описывает большие зигзаги, пробираясь между горными кряжами. Река эта довольно большая, но совершенно неудобная для судоходства, по случаю массы порогов и каменистых островков, берега ея круты и высоки: в некоторых местах она течет, или вернее бурлит, между двумя совершенно отвесными стенами, образующими подобие обширнаго коридора. Тункинская долина, в которую вы теперь направляетесь, составляет приречную низменность Иркута и другой речки Тунки, впадающей в Иркут; долина эта, то суживающаяся до 2–3 верст сдвигающимися хребтами гольцов, которые тянутся по обеим ея сторонам, то расширяющаяся до 15–20 верст, чтобы опять сузиться к южному ея концу,— долина эта как бы отрезана целою массой горных перевалов от более северных, ровных и низменных районов Иркутской губернии, сравнительно густо заселенных. Через эти горные перевалы, глубокия пади и шумящия речки приходится ехать еще полтора перегона. Каждый раз, как въезжаешь на какую–нибудь гору, глядишь и глаз оторвать не можешь от чудеснаго вида на тункинские гольцы, или «белки», как их называют по той их особенности, что снег на вершинах их, в местах, защищенных от солнечных лучей, сохраняется почти круглый год: он сходит только недели на две, в конце июня и в начале июля месяцев; таким образом эти белки с некоторою натяжкой могут быть причислены к разряду гор, достигающих линии вечных снегов. Но еще одна особенность выделяет их из числа других горных хребтов этой местности, именно: тункинские белки не имеют характерно выраженных предгорий и сразу вырастают весьма крутыми или даже почти отвесными склонами на ровной низменной долине, не представляющей собой местами сколько–нибудь заметных повышений до самаго подножия хребта; это особенно бросается в глаза в некоторых уголках Коймарской долины, болотистой и кочковатой, прорезанной множеством речек и ручьев; вы можете местами вплоть подойти к самому хребту гольцов и, не нагибаясь, коснуться руками твердыни, вздымающейся к небесам перед самым лицом вашим.

Помню, однажды вечером, когда уже было темно, я приехал в один бурятский улус, самый дальний из тех, которые расположены в местности, называемой Коймарами, и, как мне говорили, лежащий всего в 2–3 верстах от подножия белков; переночевав, я при первом проблеске зари вышел из избы... и замер, пораженный неожиданным зрелищем: прямо передо мною, подавляя своей массой, высилась и ширилась, покуда глаз хватал, огромная каменная громада, еще мрачная внизу, где царствовали предутренния сумерки, и уже начинавшая светлеть на высоте,— там, где клубились, свертывались, развертывались и извивались, как гигантския змеи, длинныя полосы и мягкия толщи утренняго тумана. Граница мрака постепенно спускалась книзу, уступая свету, и каменная громада все ярче окрашивалась в цвета радости и юности — розовый и голубой, кое–где разрывалась на время завеса туманов, давая возможность жадно заглянуть туда, в манящую высь, где гордо красовались, ослепительно сияя под лучами утренняго солнца, остроребрыя вершины хребта; синими и темно–фиолетовыми полосами в виде геометрических фигур, преимущественно треугольников, обращенных одним углом книзу, вырисовывались ущелья и разселины, составляя эффектные контрасты с светлыми бликами вершин; и всему этому калейдоскопическому рисунку мрачных и нежных, темных и ярких красок служило фоном бледно–голубое утреннее небо... Картина была роскошная, способная поразить своими эффектами жителя равнинных, однообразных местностей России; хотелось бы вечно глядеть на эту величавую красоту горных вершин, наблюдать переливы красок и теней на их выступах и в разселинах, хотелось громко восторгаться изяществом то волнообразной, то причудливо изломанной линии контура хребта, как будто резцом проведенной на лазурном фоне небес.

— Как хорошо!— невольно воскликнул я. Стоявший со мною бурят удивленно посмотрел на меня, потом радостно улыбнулся; он понял, в чем дело, и сочувственно ответил мне на своем ломаном языке.

— Больша, ух кака больша гора! Но худой гора, зверь мало, промишлять ходить далеко надо, за гора...

Последний спуск с горнаго хребта, кольцом обхватившаго Тунку,— и вот вы въезжаете в эту долину, где протекают реки Иркут, Тунка, Талая, Ахалик, Комгырга и десять других. Все оне имеют горный характер: в обыкновенное время скромно шумящия в своих каменных руслах, оне в сильные дожди или в период таяния снегов в горах обращаются в бешеные горные потоки, которые с шумом и ревом ворочают и уносят с собою громадные камни, по аршину в диаметре и более, рвут прибрежныя деревья с корнем, сносят безчисленныя маленькия мельнички, устроенныя на них, и прерывают всякое сообщение, потому что мостов здесь почти нет,— безполезно и разорительно было бы их делать там, где ездят исключительно верхом и где обычной постройки мосты могут продержаться лишь до перваго паводка.

Источник: Азиатская Россия. Иллюстрированный географический сборник, составленный преподавателями географии А. Крубером, С. Григорьевым, А. Барковым и С. Чефрановым. 4–е, исправленное и дополненное издание, 1915 г., стр. 452–460.