С берегов Байкала
Байкал в окрестностях Култука. Природа и люди
В тихий и ясный день поверхность Байкала иногда кажется совершенно неподвижной. Только пристально всматриваясь, можно встретить в разных местах ея очень легонькия струйки, да у берега самый слабый прибой. Вода тогда совершенно синяя, гораздо темнее горизонта,— чем дальше от глаза, тем темнее,— и при слиянии с ним отделяется от него очень заметною тонкою чертой. Но в пасмурные дни, когда небо покрыто не то облаками, не то какою–то серою дымкой, Байкал становится тоже серым, одного цвета с небом, и нельзя заметить, где они сливаются. Но Байкал очень капризен; случается, что он волнуется и при тихой погоде: раз, в такую погоду, я видел на нем валы в пол аршина вышины; они пенились, разбиваясь о каменистый берег. Бывает и наоборот: в воздухе время от времени проносятся порывы ветра, а Байкал совершенно неподвижен. Когда он волнуется при ясном небе, то солнечные лучи разсыпаются по его валам мелкими звездочками. Это очень красиво, но не со всякаго пункта видно. Мелкие валы называются здесь «каржами» («каржи заходили»). Ширина залива, при котором стоит Култук,— около 9–ти верст; далее Байкал расширяется и за Утуликом ширина его доходит уже до 25–ти верст. Там и рыбой богаче здешнего.
Бури при мне не было, и потому я не знаю, каков бывает Байкал в бурю. Раз, ночью он шумел довольно сильно; но это был какой–то неравномерный, порывистый и глухой шум. Даже и тогда нельзя было сравнить Байкал, например, с Черным морем, которое и в тихую летнюю ночь гудит свою ровную, торжественную музыку, как басовыя ноты органа.
Берега Байкала у самой воды — каменистые, а несколько далее — песчаные. По кругобайкальскому тракту песок поднимается в гору, выходит на дорогу и идет дальше; здесь трудно ходить,— нога так и тонет. Вероятно, в прежнее время уровень Байкала был гораздо выше нынешняго. Впрочем и ныне летом, после дождей, он поднимается на аршин и более против обыкновеннаго уровня; нижняя, каменная часть берега летом вся покрыта водой. На площади в несколько тысяч квадратных верст аршин вышины много значит. Этим разрешается вопрос,— куда девается вода, которую вливают в Байкал его многочисленные и многоводные притоки? Она, прежде всего, уходит в Ангару и, может быть, в подземные приемники; а затем, Байкал вбирает ее в себя и хранит до тех пор, пока не откроется возможность спустить ее. Несколько лет назад, по словам моего хозяина, в Култуке было даже наводнение; вода доходила до станции, которая стоит довольно высоко. Но разсказ хозяина был довольно сбивчив: он что–то толковал о запруде р. Култучной, и я не мог понять, уровень ли Байкала поднялся так высоко, или наводнение произошло вследствие искусственной запруды Култучной. Вероятнее всего, что подъем Байкала задержал течение речки и она разлилась, не находя другого исхода.
Верстах в трех–четырех от Култука, по кругоморскому тракту, стоит невысокий краснобурый утес, вдавшийся мысом в Байкал. Его называют «Шаманкой» — потому что здесь, по преданию, когда–то была погребена какая–то знаменитая шаманка. Он имеет какое–то особенное, мистическое значение: туда совершается крестный ход (при нас 21–го мая); туда же ходят на поклонение и буряты. Утес состоит из глины и камня; основание его, кажется, чисто каменное. Подниматься на него очень трудно: узенькая тропинка, почти совсем заросшая багульником, ольховником и березняком, нередко по самому краю обрыва, ведет вас на небольшую площадку над самым Байкалом. Вид с площадки очень красив; слева Култук и большая дорога, с других сторон далеко видны Байкал и горы. Но стоит только оступиться, чтобы стремглав полететь в воду. По дороге к площадке отделяется от тропинки лощина к Байкалу; в ней, а отчасти и по тропинке, навешены на кустарниках бурятския жертвы — разные разноцветные лоскутки. На самой площадке стоит деревянный крест. Славолюбивые посетители вырезали на нем свои имена. Теперь эти, никаким другим образом неизвестныя имена увековечены для признательнаго потомства,— по крайней мере до того времени, пока крест не сгниет и не заменится новым.
К стороне Иркутска берег Байкала менее песчанен; но зато на нем много гальки, которая также сильно затрудняет ходьбу, как и песок. Горы здесь ближе подходят к озеру, чем на противоположной стороне. Растительность — береза, тал и ольха; за ними лиственница; сосна попадается реже. Есть и несколько молодых кедров; но почти все они сильно искалечены: вершины сломаны, иногда обломано и много ветвей. Култучане, которые забираются за десятки верст за орехами, как будто боятся, чтобы когда–нибудь им не открылась возможность собирать орехи у себя под боком. Растительность на берегу Байкала развивается очень поздно: еще в начале июня листья ольхи и березы не совсем распустились.
Но вообще в окрестностях Култука мало мест для прогулок. Может быть они и есть в окружающих его горах, но добраться до этих гор через линию изгородей нет никакой возможности,— тем более, что во многих местах за изгородями находятся болота и что в одной стороне дорогу туда пересекает еще и Култушная (ее зовут здесь «Медвянкой»), через которую нужно перебродить. Одно из лучших мест находится именно на Култушной, когда придете к мосту через нее по иркутскому тракту. Особенно хороша она была после дождя. С одной стороны моста поверхность ея казалась совершенно гладкою и неподвижною; только в нескольких саженях выше вода падала каскадом почти в аршин, бурлила и пенилась. Зато с другой стороны моста вода с силою вырывалась из–под него, встречалась с камнями и с шумом и громом перескакивала их. Вероятно, в такое время, она шумела бы еще сердитее, если бы вся она оставалась в русле; но часть ея разливается по берегу.
Говорили, что местность по тункинскому тракту нам не понравится. Вышло не совсем так: не понравилась очень длинная и скучная улица, по которой нужно было идти; но далее, за поскотиной, идут пашни, кустарники,— преимущественно тальник,— зелень, цветы. Растительность богаче, или по крайней мере ранее распустилась, чем на берегу Байкала: листья багульника и ольхи вполне распустились и не смотрят такими жалкими; появились уже жаркие цветы и лиловыя незабудки (употребляю иркутския названия). Дорога идет неширокой долиной. Мы остановились было отдохнуть в кустарниках, но нас тотчас же атаковали мошки: вероятно, мы попали на болотистую местность. Впереди виден был пал; мы пытались дойти до него — он казался очень близко,— но не дошли; между тем он сильно разросся. В долине сначала было очень тепло; но к вечеру (25–го мая) сделался ощутительный холод.
Есть и еще место для прогулок, честь открытия котораго мы приписываем исключительно себе. Если вы повернете на площадку близ церкви и перейдете первобытный, головоломный мостик, через канаву, то перед вами очутится поскотина и в ней ворота; за этими воротами идет тропинка, сначала между двумя изгородями, а затем,— аллеей из багульника и ольховника. Далее вы входите в очень веселенький молодой лесок, в котором, кроме лиственных деревьев, довольно много и хвойных, и между прочим молодые, красивые, неиспорченные култучной цивилизацией, кедры. Один недостаток,— нет воды; а то как бы хорошо тут чайку напиться! От этой тропинки отделяется влево другая, которая ведет прямо на кладбище. Единственные памятники на кладбище — это деревянные, иногда выкрашенные зеленою краской кресты. Впрочем — виноват — не единственные: есть два каменные памятника: один — умершаго здесь старика таможеннаго надзирателя, а другой — малолетней дочери какого–то причетника. Бедный! Должно быть это было его единственное и горячо любимое дитя, должно быть, слишком тяжело было ему потерять его, если он не пожалел даже своих скудных средств на памятник для него. На кладбище мы нашли неизвестный нам прежде хорошенький белый цветок и сохранили его, чтобы показать Я.П.П. Здешние ботаники называют его диким хмелем, но мы плохо верим в правильность их определений.
Воздух здесь совершенно чист — и это величайшее достоинство култукской природы, но перемены погоды и температуры происходят иногда очень быстро. И вообще здесь, особенно близ берега, очень холодно. Холодная погода продолжается иногда до конца июня. Этот холод и непостоянство погоды сильно задерживают здесь растительность; они препятствуют и хлебопашеству, и скотоводству. В настоящем году долго была засуха: овощи, хлеба, травы,— все посохло. Только на первое июня выпал порядочный дождь и оживил надежды на урожай. Капусту начали садить только в начале июня.
«Природа и люди!» Люди составляют нераздельную часть природы. Одно без другого немыслимо. Говоря о природе, нельзя умолчать и о людях, хотя... хотя, может быть, и желалось бы умолчать об них. Я уже говорил, что в наружности здешних жителей сильно заметно преобладание бурятскаго типа; встречаются и чисто русския лица, но их очень мало. В домашнем быту русская старина сохранилась несколько более; сохранились и некоторые обычаи,— напр., свадебныя песни. Но зато другие обычаи или вовсе исчезли, или, вследствие каких–нибудь особенных обстоятельств, на время заглохли; так, например, мы даже и по праздникам не видали здесь ни хороводов, ни игр (в горелки и т.п.), ни каких–либо других признаков общежития (кроме, разумеется, пьянства у мужиков). Может быть, время года не благоприятствовало этому (огороды, покосы); но в чисто русских деревнях и это время не проходит без игр и хороводов.
Есть и другие остатки русской старины,— но это уже неподвижные, неживые остатки. Так в задних окнах хозяйскаго дома я видел старинныя рамы, оставшияся, вероятно, еще от прежняго дома. Это рамы с широчайшими, вершка в полтора, переплетами, с длинными и узкими стеклами. Внизу каждой рамы, посредине переплета, сделано отверстие, около вершка в диаметре; прямо против отверстия, на наружной стороне нижней колоды, выдолблен такой же ширины желобок. В старину зимних рам не делали; стекла в окнах сильно намерзали. Эти отверстия и делались для того, чтобы весною, когда лед на окнах начинал таять, вода вытекала по желобкам на улицу.
Одежда здешних жителей ничем не отличается от крестьянской одежды в других местах губернии. Очень немногие мужчины носят пиджаки, и то поверх обыкновеннаго крестьянского платья; некоторыя женщины, и то более по праздникам, носят городское платье; но это встречается и в других деревнях.
Как на местную особенность, нужно указать на то, что некоторыя из здешних женщин говорят свысока, на «российский» манер. В мужчинах этого не заметно.
Чтобы правильно судить об умственных и нравственных качествах населения какой–нибудь местности, нужно прожить в ней довольно долго, сталкиваться с большим числом разнородных личностей, иметь с ними деловыя сношения самому или близко присмотреться к таким сношениям между ними, наконец, более или менее близко познакомиться с их семейным бытом. В противном случае можно впасть в односторонность и даже прямо сделать неправильные выводы. Так иногда и бывает с путешественниками, которые, проскакав по стране на почтовых, делают заключение об ней по тем, более или менее исключительным явлениям, которыя они встречают на станциях. Кроме того, достоинство вещей и фактов узнается только по сравнению. Но я вообще мало знаю внутреннюю жизнь деревни, и потому не могу судить, насколько здешние крестьяне отличаются от других. Мое личное впечатление таково, что даже иркутские подгородные крестьяне, которых, вероятно, не совсем без основания упрекают в лености и привычке жить на авось,— что даже и они значительно превосходят здешних жителей энергией своей деятельности; о сравнении с западно–сибирскими крестьянами, или с забайкальскими «семейскими», разумеется, не может быть и речи. Не может быть речи и о сравнении с подгородными крестьянами в сметливости, которая у них обыкновенно бывает сильно развита. Но я не доверяю своему впечатлению и предпочитаю передать те немногие факты, которые мне удалось заметить или услышать.
Будни; но «на бревешках», возле кабака, сидят несколько человек и по целым часам ведут между собою приятную беседу. Невода и лодки налажены; что же им больше делать? Они ждут, когда «заиграет» рыба, чтобы приняться за рыбалку.
Буряты уже несколько дней назад выехали на свои дорожные участки и усердно на них работают. Култучане забыли и думать о своем участке. Они сидят дома, ждут рыбы или отправляются в лес «на зверя». Впрочем, у них очень небольшой участок: всего шесть верст по тункинскому тракту. Приходится не более 60–ти саж. на душу; да и дорога не требует большого ремонта: они в состоянии будут в сутки ее исправить. Так стоит ли об этом заботиться?
Хочу повесить термометр снаружи квартиры. — Что вы это делаете? — чуть не с ужасом спрашивает хозяйка. Ведь его у вас украдут. Здесь ведь беда какой народ: ничего не клади плохо; все стянут. И не нужен им градусник, и что делать–то с ним, они не знают; а вещица красивая,— ну, и утащут. Нет, лучше не весьте.
— Плохи стали нынче работники,— жалуется один из здешних хозяев. Иному рублей 240 в год платят (при нас наняли мужика с женой по 11 руб. в месяц). Да и за эту цену работают кое–как. Чуть не досмотришь,— и сделают худо; а то и вовсе ничего не сделают. А станешь говорить — тотчас «давай разсчет». А какой ему дашь разсчет, когда он давно уж забрал? так, вот и маемся.
— Нехороший он человек: работников шибко обидит,— разсказывает старик об одном из крупных култучан. Ни один работник не уйдет без того, чтобы он его не обсчитал. Зачем же так обидеть? ведь и им жить нужно.
— Плохое у нас житье,— говорит молодая беременная бабенка. Нечего уж и говорить, что рук не покладая работаешь: сами видите, сколько народа надо кормить. Ну, да мы к этому привычны; дома у нас, пожалуй, тоже было много работы. Да вот беда: пьянство это проклятое. У отца я жила хоть небогато, да спокойно; он хоть и выпивал, да был смирный. Стали меня сватать; люди отговаривают: смотри, говорят, у них сам–то пьяница. Ну, думаю, не велика беда; у нас тоже пьяница, да живем. Ну, и вышла. Да и спокаялась. Ведь пьяный–то он всех разгонит: кто убежит в огород, кто в погреб запрячется, кто к соседям. А если кто попадется — совсем изувечит. На меня сколько раз бросался,— я все убегала; вот недавно, уж брюхатая, я побежала от него, через ограду перелезла, да и упала: шибко ушиблась. Еще спасибо, мой–то не пьет, так он не дает в обиду. Когда он дома, так все–таки будто потише. Да и тем невесткам такое же житье было,— пожалуй, еще хуже моего. Старший–то сын,— тот, что умер,— тоже был пьяница; страшно бил жену. Когда он умер, они хотели было оставить невестку у себя. Она пожила немного, да и ушла; невмоготу стало. Первой–то жене моего мужа тоже было худое житье. Она ведь была образованная: около господ выросла, в городе училась. А тут попала в такое житье, да еще заставили ее у весов стоять,— товар вешать. Бывало, стоит целый день — вся «околеет», зуб на зуб не сходится. Родила она, еще не совсем оправилась, а ее опять послали у весов стоять. Она стояла, стояла, да и повались: обморок сделался. Они притащили воды из Байкала, да и давай ее обливать. С ней и сделайся родимец,— такой родимец, что два мужика удержать не могут: так и отбрасывает в сторону. Захворала она тогда, похворала немного, да и Богу душу отдала.
Может быть, и это все исключительные случаи. Но отчего же, в течение двух недель, мы узнаем все случаи такого рода, и не встречаем противоположных?
Уличныя сцены встречаются довольно часто. Вот и сейчас, близехонько от моей квартиры кто–то кричит, ругается отборнейшим образом и дерется, или собирается драться. — «Ну, бей, бей!» — возражает другой, более спокойный голос: это буквальный перевод фразы, которую, как говорят, употребляют в подобных случаях буряты («зэ, зо, цакы, цакы»). Разговор, мало–помалу, принимает более спокойный характер, но продолжает пересыпаться отборными словами. Кто–то кого–то в чем–то обличает. Вот оне, «публичность и гласность!» Оне процветают даже в здешнем захолустье. А мы все еще кричим, что их у нас мало. Неблагодарные мы, неблагодарные!
Источник: «Восточное обозрение» № 29, 18 июля 1893 г.
