Бенедикт Дыбовский

Автобиография

Я, доктор Бенедикт Дыбовский, сын Яна и Саломеи, урожденной Пржисецкой, родился в Литве в 1835 году. Среднее образование мной получено в Минской гимназии, высшее в Дерпском университете на медицинском и естественном (отделе зоологии) факультетах.

В 1857 году я был награжден золотой медалью за сочинение, написанное на тему из естественной истории. Вследствие выполнения обязанностей секунданта при дуэли Паньковского, мне пришлось оставить Дерпт и переехать в Бреславль. Вскоре, однако, я перебрался в Берлин, где получил степень доктора и защищал диссертацию зоофизиологического содержания.

С целью держать вновь экзамен на степень доктора медицины и защищать диссертацию на тему об ихтиологической фауне Лифляндии я снова возвратился из заграницы в Дерпт, после чего, получив приглашение на занятие должности профессора в Краковском университете, вторично отправился за границу. Обстоятельства чисто политического характера помешали мне получить это назначение, и я снова возвратился в Россию, где и занял должность адъюнкта по кафедре зоологии в бывшем Варшавском университете. Занимал я эту должность до того времени, пока, волею судеб, не был заброшен в девственные еще тогда места Восточной Сибири, где и пребывал, начиная с весны 1865 года.

Несколько месяцев, проведенных мной в селении Сиваковом, расположенном по течению р. Ингоды около Читы, а вскоре затем почти двухлетнее пребывание у минеральных вод в Дарасуне, лежащем вблизи р. Туры, правого притока Ингоды, дали мне полную возможность начать исследование фауны Даурии. Хотя наблюдения были производимы в условиях крайне неблагоприятствовавших научным исследованиям, тем не менее они пролили новый свет на фауну Восточной Сибири. Дело в том, что на основании научных работ русских академиков, в то время господствовало мнение, что вышеупомянутая фауна почти ничем не отличается от восточно–европейской, между тем исследования, произведенные в Дарасуне, показали, что между фауной упомянутых местностей существует большая разница. Несколько сотен птиц различных видов, а также коллекции их гнезд и яиц, посланные в Варшаву Тачановскому, вполне убедили в этом натуралистов.

В 1867 году непредвиденные обстоятельства заставили нас (меня и моего спутника Годлевского) прекратить начатые в долинах принадлежащих к системе Амура исследования и вернуться через Яблоневый хребет и Байкал в Иркутск. Здесь, благодаря стараниям председателя Географического Общества генерала Кукела и Ричарда Mаака, нам удалось выхлопотать право жительства в селе Култук, лежащем на юго–западном берегу Байкала, вблизи одного из самых высоких прибайкальских хребтов, называемого хребтом Хамардабанским.

Байкал, называемый туземцами «Святым морем», представлялся нам полным дивного обаяния: что–то таинственное, легендарное и какой–то необъяснимый страх связывались у всех с представлением об этом озере. Всякий раз, как мы собирались отправляться на озеро, будь то летом, или зимой по льду, нам пророчили неминуемое несчастье. Впрочем, даже научные данные о Байкале в то время грешили еще странными противоречиями. Так, например, с одной стороны, утверждали, что озеро изобилует рыбой, рассказывали о тонях, где сразу вытягивали по 50.000 штук омулей, с другой, напротив, высказывали мнение, что в Байкале совершенно отсутствуют низшие животные, а ведь этими–то последними и должны преимущественно питаться рыбы. Итак, в то время Байкал считался учеными бассейном крайне бедно населенным низшими животными. Густав Радде, объехав кругом почти все озеро и пробыв около десяти месяцев у берегов его, категорически утверждает что: «Vergebens strengt sich das aufmerksame Auge an, in der Tiefe des kiaren Wassers die Gehause der Weichthiere zu entdecken. Die verschieden gestalteten und gefarbten Steinmassen, mit weissem Quarzgcrollc untermischt, zeigen trugerische Formenahnlichkeiten; Tauschungen aber sind die Resultate, und unwillig endlich giebt es der Sammler auf, seine Zeit dem Fischen der ahnelnden Gesteine zu opfern... Ebenso arm sind die Fluthen des Sees an den beiden untersten Klassen der Qliederthiere... Ebenso arm sind die Crustenthiere im Baikal selbst vertreten».

Основываясь на этих мнениях, Сибирское Отделение Императорского Русского Географического Общества, не сочло нужным оказать нам поддержку, и первые наши опыты были произведены при наличности исключительно наших собственных сил и средств, а вернее, без всяких средств. Наряду с предубеждением о бедности фауны озера, существовал еще и другой предрассудок, именно, что глубины Байкала неизмеримы, так как флотский лейтенант Кононов в двух верстах от берега уже не мог достать дна, вытравив 800 саженей каната. Этот последний факт, в свою очередь, считался доказательством необитаемости дна озера, ибо в то время вообще полагали, что и морские глубины лишены всякой животной жизни. Вышеприведенные особенности будто бы были доказаны последовательными исследованиями:

• экспедицией Палласа при сотрудничестве Георги,
• экспедицией Густава Радде и
• экспедицией лейтенанта Кононова, а в особенности
• априористическими заключениями академика Мидендорфа, который на основании каких–то чисто теоретических выводов, признал и подтвердил эти особенности.

Несмотря на то, что нам пророчили в Иркутске неудачу, я и Виктор Годлевский отправились в Култук с надеждой в местах, изобилующих рыбой, встретить также и обильную фауну представителей низших животных.

И что же? При первых же исследованиях, произведенных зимой 1868 года на льду, мы сразу убедились в удивительном богатстве и разнообразии фауны низших животных; даже более продолжительные исследования, чем наши, не могли бы дать о ней лучшего (в смысле богатства) представления. Так как, с одной стороны, крестьяне не рисковали отправляться далеко в озеро, с другой же, требовали несоразмерную нашим скудным средствам плату, то все работы на озере по прорубке отверстий во льду (прорубей), мы вынуждены были производить при помощи наших собственных сил. Только необыкновенной физической силе Годлевского, его интенсивному труду, а в особенности тому увлечению, с которым было приступлено к исследованию, мы обязаны чрезвычайно обильным результатам, полученным уже в первом году нашего пребывания в Култуке. Ловлю на Байкале мы производили с помощью приманки: в проруби (которых было около 200) мы опускали обтянутые марлей и открытые с одной стороны цилиндры, снабженные мясной наживкой.

По истечении нескольких дней, мы последовательно осматривали все проруби. Опыты в этом направлении привели нас к открытию способа препарировать скелеты, которые совершенством своей обработки превосходили все достигнутое техникой в этом направлении. Скелеты мелких видов млекопитающих: Mus minutus, Sminthus ragus, скелеты мелких птиц и рыб были предметом удивления даже среди не натуралистов. Пользуясь этим способом, мы составили огромную коллекцию скелетов всех добытых нами в окрестностях Култука видов, которую и пожертвовали зоологическому кабинету Иркутского Географического Общества. Обработку этого материала предполагал произвести Ян Черский. Но, к несчастью, эта коллекция сгорела во время пожара города. Так как ловля на приманку требовала огромного количества веревок, то мы сами должны были заняться их изготовлением. Благодаря техническим способностям Годлевского, мы достигли в этом отношении желаемых результатов при небольших, при том, издержках. Кроме ловли на приманку, мы употребляли также драгу, которую опускали в щели во льду, время от времени образовывавшиеся вблизи Култука. Драгировали мы с помощью лошади, но такая ловля сопрягалась с большими издержками на толстые веревки и выравнивание щелей, поэтому мы прибегали к ней только при особенно благоприятствовавших условиях: главным образом, когда щели были широки.

Во всяком случае, этот способ мы считали единственно возможным для ловли с помощью драги. Мы уверены, что при наличности в то время у нас больших средств было бы возможно гораздо лучше ознакомиться с фауной Байкала, чем при способе ловли на приманку. Зимой мы пытались добывать животных небольшой глубоководной сетью, но вытягивание ее при посредстве лошади оказалось невозможным. Будь у нас подкованные волы, это удалось бы, пожалуй, но в Култуке волов мы не могли достать. Кроме указанных способов для ловли, мы пользовались также большим зондом, вычерпывавшим со дна озера, с пространства одного кв. метра зараз по несколько пудов ила; одновременно с помощью меньшего, нашего изобретения и конструкции, зонда, мы извлекали в различных местах и на разных глубинах образчики дна. Эти образчики отсылались нами регулярно в Иркутск для микроскопических исследований, которые предполагал произвести учитель тамошней гимназии Гребницкий. Весь этот материал, инструменты собственного изделия, а также весь запас канатов, тросов и ловушек, мы оставили в Иркутском музее Географического Общества для использования будущими исследователями; к сожалению, все это сделалось жертвой пламени, не дождавшись применения.

Доказав самым очевидным образом неосновательность прежних мнений о бедности байкальской фауны и убедившись в неисчерпаемости ее богатства, требующей труда многих поколений для ее исследования, мы старались также показать, что наиболее соответствующим местом для устройства опытной биологической станции, имеющей неоценимое значение для различных научных исследований, является именно Байкал. Поэтому мы полагали, что наиболее удобным пунктом для учреждения университета в Сибири, если бы предполагалось таковой открыть, был бы Иркутск. Здесь открывается широкое поле для исследований, как геологов, так и биологов. Этот край, лежащий по соседству с Забайкальем, с его способным, энергичным коренным населением вполне заслуживает учреждения здесь высшего учебного заведения.

Добытый нами во время первой зимы, проведенной на озере, материал убедил нас в отсутствии здесь слепых видов; наоборот, даже на глубинах в 1000 метров, все живущие там виды снабжены органами зрения, но только глаза их окрашены в молочно–белый цвет. Кроме того, мы заметили, что почти все глубоководные формы отличаются от других родственных им видов, обитающих на меньших глубинах, более сильным развитием в длину конечностей и щупалец. Не только ракообразные, но также моллюски, планарии и другие черви встречаются на наибольших глубинах. Однажды нам случилось с очень значительной глубины извлечь кусок дерева, на котором оказался экземпляр губки; к сожалению, в дороге, когда опрокинулись наши сани, она выпала и была утеряна. Такие случаи, часто повторявшиеся с нами на торосах и во время зимних бурь, когда ветер опрокидывал наш фургон, были причиной многих чувствительных потерь. Несмотря на то, я и до сих пор убежден, что самое благоприятное время для ловли на Байкале — это зима, и что ловлю и измерения глубин желательно производить со льда. Достаточно иметь в распоряжении фургон, изображенный на приложенном здесь рисунке; его можно отапливать маленькой железной печью; чтобы ночью он не мог быть опрокинут внезапным порывом ветра, его необходимо укреплять на якорь и подкладывать под полозья длинные жерди. В приспособленном таким образом фургоне, за занятиями можно безопасно провести на озере всю продолжительную зиму.

К концу февраля морозы значительно отпускают; наиболее, однако, удобными месяцами являются март и апрель. Образование щелей на льду не представляет опасностей: насколько зим, проведенных нами на льду, вполне убедили нас, что опасности, о которых говорят прибрежные жители, только продукт их фантазии. Если принять во внимание огромные издержки, сопряженные с предпринимаемыми летом на пароходах экспедициями, необходимость постоянно находиться под командой капитана парохода, опасения перед бурями, разражающимися здесь неожиданно и внезапно, то каждому станет ясно, что наиболее удобным и безопасным для исследований временем года является зима. Для ловли летом наиболее пригодными, в чем мы неоднократно убедились, оказались небольшие туземные лодки. Драгирование летом мы производили на некотором расстоянии от берега при помощи лошади, тянувшей вдоль берега.

Вопрос об образе жизни голомянки, которым мы занялись тотчас по прибытии в Култук, мы успели выяснить настолько, что появление ее поздней осенью у берегов можно было поставить в прямой зависимости от процесса размножения.

Наблюдения над байкальской нерпой (Phoca baicalensis) в окрестностях Култука затрудняются тем обстоятельством, что эта форма появляется здесь лишь в небольшом количестве, поэтому и может быть наблюдаема только случайно. По тогдашним сведениям наиболее часто нерпа встречается около острова Ольхон. Однако добытые экземпляры нерп убедили меня, что байкальский вид не идентичен с европейским (Phoca annulata), как до тех пор полагали.

В начале мая, с отступлением льда от берегов, мы занялись исследованием наземной фауны, причем оказалось, что окрестности Култука весьма удобны для наблюдений перелета птиц. Здесь в течение весны и части осени мы успели собрать богатый орнитологический материал; этот материал дал нам возможность окончательно убедиться в справедливости нашего предположения, явившегося еще во время наблюдений, произведенных в Даурии, а именно, что почти все здешние виды отличаются от европейских.

В июне 1868 года прибыл в Иркутск генерал–адъютант Иван Григорьевич Сколков с комиссией, имеющий целью лично исследовать Амурский край и Уссурийско–Приморскую область и представить об этом Всеподданнейший отчет. Благодаря непредвиденной случайности, я был назначен доктором генерал–адъютанта для присмотра за незаживающей после ампутации его руки, раной, а также в качестве натуралиста для собирания зоологических коллекций, насколько это представится возможным во время поспешного путешествия по столь обширному краю. Во время этого путешествия, продолжавшегося с конца июня по октябрь, я обратил особое внимание на ихтиологическую фауну Амура и на быт туземного населения. Что касается первой части моих занятий, то результаты наблюдений, произведенных над рыбами, и описания коллекций я обнародовал в издании Восточно–Сибирского отдела Императорского Русского Географического Общества. Благодаря субсидии, пожалованной упомянутым Обществом на издание, я описал собранные виды, и эти описания снабдил соответствующими рисунками. Что касается второй части упомянутых занятий, то, встретив в лице генерал–адъютанта Сколкова и члена комиссии г. Карпова людей, разделявших мои воззрения, я начертал план программы наиболее, по моему мнению, целесообразный для государства, имеющего целью нести свет просвещения на Дальний Восток.

Вернувшись с Амура, мы посвятили всю зиму дальнейшим исследованиям фауны и глубин Байкала в местах более удаленных от Култука. Эти исследования дали нам возможность выяснить вопрос о рельефе дна озера и собрать многочисленные образчики из 200 местностей, расположенных между Лиственичным (на севере) и Култуком (на юге). Сверх того, мы увеличили численность новых добытых видов из отделов рыб, ракообразных, моллюсков и плоских червей. Окончив свои зимние занятия на льду (где работы производились без всяких шалашей и фургона, сооруженного уже впоследствии), а также весенние наблюдения над перелетными птицами, я занялся обработкой собранного материала, именно: коллекций амурских и байкальских рыб и байкальских ракообразных. Эти работы заняли все лето, осень и следующую зиму.

Обработанный материал частью был отослан в Варшавский музей, частью же помещен в Иркутском зоологическом кабинете Географического Общества. Затем я стал хлопотать о разрешении отправиться снова в Забайкальский и Амурский края. Благодаря любезности председателя Географического общества в Иркутске генерала Софиано, я получил таковое, а вместе с ним так называемое «открытое предписание» местным властям, для облегчения нам с Годлевским предпринятых исследований.

Найдя себе нового товарища в лице Михаила Янковского, мы отправились сперва в местность, расположенную по Онону. Здесь, в казачьем селении Кирпичное, старались пополнить коллекции фауны Ингоды, а затем перебрались на Аргунь. Здесь в течение всей весны, лета и осени 1873 года мы исследовали степную фауну Даурии, а также, по поручению Географического Общества, причины недостатка в этой местности лесов.

1873 год оказался весьма подходящим для выяснения этого вопроса. Летом, от апреля до сентября, не было ни одного дождя, все ручьи и озера высохли. Растительность на гористых местах также высохла и пожелтела уже в июне. Песчаник (Elymus pseudoagropyrum) от прикосновения спички загорался ярким пламенем. С верб и лоз, единственных здесь деревянистых растений, встречающихся в долинах по берегам рек, осыпались листья. Рожь, засеваемая здесь в небольшом количестве, осталась несжатой, а солнце, несмотря на окутывавший его дым от пожаров, жгло невыносимо. Так как подобные годы, по рассказам туземцев, встречаются довольно часто, то причины недостатка лесов следует искать не в особенностях почвы, как некоторые полагали и как, основываясь на прежних докладах, утверждал генерал Софиано, а в условиях климатических. К тому же облесение долин невозможно, ибо туземцы, для лучшего роста травы на лугах, каждую весну пускают палы на больших пространствах. Затраты на этот предмет были бы напрасны. Второе поручение, данное нам председателем Географического Общества, состояло в решении вопроса: представляется ли возможным увеличить и улучшить в Забайкалье хлебопашество и можно ли доверять присылаемым оттуда ежегодным отчетам. Что касается первого вопроса, то ответить на него сразу представлялось затруднительным, ибо плотность населения здесь слишком ничтожна, так что думать о сколько–нибудь значительном увеличении посевов невозможно; наконец, и обработка земли здесь была почти совершенно неизвестна, удобрение полей считалось вредным, засеивали лишь целины; одни только буряты устраивали в некоторых местах искусственные орошения полей; им подражали в этом отношении в некоторых местностях долины реки Ингоды казаки и крестьяне. Экономические условия также не благоприятствовали развитию земледелия, так как в урожайные годы цены на хлеб падали так низко, что даже не оплачивали издержек хлебопашества. Зато во время неурожайных лет, повторявшихся в Даурии очень часто, цены страшно поднимались, и голод господствовал повсеместно. Особенно гибельны в Забайкалье условия, свойственные вообще континентальному климату, т.е. весенние засухи и осенние ливни, не дающие часто возможности собрать хлеб и сено. Одно сухое лето, одна ранняя, обильная снежными заносами весна уничтожают многолетние работы скотоводов и хлебопашцев.

Что касается второго вопроса, то мы могли бы категорически ответить, что присылаемые отчеты не заслуживают никакого доверия: все они предумышленно неверно составлены из боязни, чтобы правда не повредила населению. В присылаемых отчетах, о количестве посевов, собранного хлеба, а также о числе скота, овец и лошадей, обыкновенно указывалась едва лишь одна десятая часть действительного количества. На наши замечания, что так поступать не следует, нам отвечали: «мы знаем, зачем здесь ведут статистику: им нужен хлеб и лошади для отправки на Амур; так и раньше бывало». Даже ни один казак, умеющий читать и писать, не сознавался в том, что он грамотен, из боязни, чтобы его не сделали писарем. Это недоверие, раз зародившееся в народе, невозможно было искоренить никакими доводами и убеждениями. Они упорно настаивали на своем и лгали, утверждая, что даже местные власти советовали им давать неверные отчеты.

Для орнитологических наблюдений мы часто переходили границу и углублялись в чудные лесистые местности Зааргунья, расположенные вдоль долин рек Гун и Деркуль. Красота и буйная растительность этих долин представляют большой контраст при сравнении их с пустынными степными пространствами Даурии. Когда мы рассказывали об этих местностях нашему хозяину (пограничному казаку Сил Михайловичу Ковалеву), оказалось, что он их знает, бывал и дальше, что он, вообще, человек опытный и может даже указать нам дальнейший маршрут от Курухайтуса до Айгуна на Амуре. После этого разговора я задался мыслью выхлопотать в Иркутске разрешение на путешествие и отправиться туда верхом. Расходы по экспедиции я принимал на себя, ибо, сговорившись с полковником Хилковским, мы решили взять с собой известное количество лошадей, продажа которых в Айгуне или Благовещенске дала бы нам возможность покрыть небольшие издержки путешествия. Взяв с собой опытных охотников (по дороге много дичи), кормя лошадей травою на лугах, наша экспедиция обошлась бы сравнительно дешево. До июля ожидали мы ответа на мое прошение и предложение, посланное в Иркутск через посредство Черкасского. Ответ оказался отрицательным, и потому пришлось придумать иной способ отправиться на Амур и Уссури: оставалось ехать водой, но здесь не было лодок, да и вообще, по всей реке Аргуни вплоть до Амура, не имелось достаточно большой лодки или баркаса, чтобы на нем можно было совершить далекое путешествие втроем, со всем нашим багажом. Пришлось заняться постройкой лодки из досок, которые предстояло самим выпилить из доставленного с берегов реки Ингоды дерева. Благодаря плотницкому искусству Михаила Янковского, приобретенному им в Сиваково у Ингоды, где его заставляли строить баржи, мы легко вышли из весьма затруднительного положения. Несмотря на недостаток смолы, пакли и гвоздей, нам, однако, удалось соорудить лодку, и в августе месяце, окончивши нашу коллективную работу, мы поплыли по течению реки Аргуни, по направлению к Шилке. Мы полагали, что поедем быстро и без особенных препятствий, но уже на первых порах пришли к убеждению, что придется бороться с большими затруднениями, благодаря мелководью. Летняя жара высушила все притоки, и даже для нашей плоскодонной лодки воды было недостаточно; часто приходилось нам перетаскивать лодку через мели, иногда на протяжении целых верст, а нередко даже нанимать для этой цели рабочих. Только на Амуре вода стала глубже, но мы не нашли там ни одного парохода, который мог бы нас везти далее вниз по Амуру и должны были при помощи собственных сил добираться до самого Благовещенска. Здесь мы некоторое время отдыхали у моего бывшего товарища по гимназии Жолнаркевича. Несмотря на начинающуюся зиму и выпавший уже в Благовещенске снег, нам удалось добыть экземпляр молодого туземного аиста. Пржевальский утверждает, что амурско–уссурийский аист ничем не отличается от европейского; между тем с первого же взгляда мы убедились, что это новый вид: уже один удлиненный черный клюв представляет такое существенное отличие, что в этом не оставалось никакого сомнения. Этот вид аиста я назвал Cikonia Taczanowskii. Отпрепарировав, правда, не весьма удачно, я отослал его в Варшаву. Тачановский признал этот молодой экземпляр недостаточным для описания и ожидал лучших, которые мы доставили ему уже в следующем году из Уссури. По этим новым экземплярам и было составлено подробное описание и сделан прекрасный рисунок, но, к несчастью, слишком поздно: нас предупредил в этом отношении Swinhoc, описавший тот же вид аиста по живым экземплярам, присланным из Японии в Лондон и назвавши его «С. boyciana». Таким образом, эта форма, с такой радостью встреченная нами в Благовещенске, была для нас утеряна.

Осенняя распутица не позволяла нам заняться собиранием коллекций. Наконец, прибыл давно ожидаемый, задержанный в пути мелководьем, пароход из верховьев Амура, и мы, благодаря любезности моего старого знакомого капитана Наумова, доехали на пароходе, буксируя за собою нашу лодку, до Хабаровска. После короткого там пребывания, мы уже на собственной лодке отправились против течения в станицу Корсаково, а оттуда на Уссури. Эту местность мы выбрали потому, что недалеко от нее находятся высокие горные вершины, у подножья которых, как мы слышали, водились еще уссурийские лоси, по описаниям охотников, отличавшиеся от байкальских и забайкальских. Цельного экземпляра этого животного мне не удалось добыть. Судя по рогам и черепам, отосланным в Иркутск, это был новый вид, который был назван мною Alces ussuriensis. Всю зиму, лето и следующую осень мы посвятили исследованиям и собиранию коллекций в этой местности. Однако пребывание здесь не оправдало наших надежд: лосей, антилоп, и других ожидаемых редких экземпляров уже здесь не было; кроме того, мы скоро убедились, что средств, добываемых посредством продажи коллекций птичьих шкурок, не хватает нам даже на самое скромное содержание. Ввиду этих обстоятельств пришлось расторгнуть наш союз и расстаться с Янковским, который нашел себе подходящую должность на золотых приисках на острове Аскольд, куда и уехал еще весною 1874 года, а мы осенью поспешили на берег океана. Наша поспешность обусловливалась еще и тем обстоятельством, что климат в местностях при реке Уссури оказал дурное влияние на Годлевского: он заболел малярией, потом дизентерией, и в состоянии тяжелого недомогания я постарался увезти его через Сунгари. Необыкновенное наводнение, однако, задержало нас надолго в казачьей станице над озером Хайки: целые долины были залиты водою. Станция Мо, куда мы направлялись, стояла среди огромного, образовавшегося здесь озера. Если бы не партия казаков, посланная на золотые прииски на остров Аскольд, нам не удалось бы выбраться отсюда раньше осени. Казаки облегчили нам переправу; при их помощи, переехав на пароме через образовавшееся озеро, мы достигли вышеназванной станции Мо. Отсюда нам пришлось ехать на волах (собственноручно изготовив ярма), так как почтовые лошади не могли выдержать путешествия по воде. Начиная с Утесной уже можно было снова раздобыть на станциях лошадей, но путешествие все–таки затруднялось отсутствием мостов по дороге, которые вода повсюду разметала. Самой неудачной была переправа через реку Дубинку (иначе Дубининку), посреди которой увязла наша повозка с багажом и оставалась в таком положении около двенадцати часов, пока с помощью людей и лошадей мы не вытащили ее на сушу. Эта катастрофа была для нас крайне неприятной, ибо, с одной стороны, нас заставляла торопиться болезнь Годлевского, с другой, приближающийся день, назначенный для отъезда на пароходе во Владивосток.

Сказанные обстоятельства не дали нам возможности заняться тотчас же просушкой вещей: пришлось везти во Владивосток мокрые сундуки и ящики. Благодаря этому пропали все наши заметки, хотя они казались хорошо запрятанными в двойной ящик; все книги, последние орнитологические коллекции, одежда и т.д. – все это оказалось испорченным целиком или отчасти.

Прибыв во Владивосток, мы расставили наши палатки на берегу Золотого рога восточного Босфора, вблизи квартиры моего бывшего товарища по гимназии, пехотного капитана Михаила Кисилевского. Стража, охранявшая дом капитана и военную кассу, присматривала также и за нашими вещами. Мы тотчас занялись просушкой мокрого багажа, а все еще больной Годлевский нашел себе приют в квартире капитана.

Имея открытое предписание от генерал–губернатора Восточной Сибири местным властям об оказании нам возможного содействия, я обратился к главному командиру флота Афанасьеву (генерал–губернаторства в то время еще не было) с просьбой помочь нам. Этот сановник, вследствие каких–то недоразумений, произошедших между ним и гражданскими властями, весьма несочувственно отнесся к распоряжению генерал–губернатора и прямо заявил, что флот Восточного океана и его управление не имеют ничего общего с гражданскими властями, поэтому распоряжение, вроде нашего открытого предписания, здесь никакой силы не имеет. В силу этого я просил, чтобы он согласился помочь нам по собственной инициативе, утверждая, что мы нуждаемся в очень немногом: нам нужна только лодка, на которой можно было бы выезжать в море, а иногда помощь двух–трех матросов, за каковую, впрочем, мы обязывались платить по справочным ценам; к этому я прибавил, что содействие, оказанное при исследовании морской фауны и глубин моря между берегами материка и Японией, было бы управлению флота вменено в заслугу. На это иронически ответил генерал Афанасьев:

«Для исследования морской фауны существуют французы, немцы и англичане, а что касается глубин, то моряку до них нет никакого дела: ему достаточно знать мели». Когда я сказал, что стыдно пользоваться плодами чужих работ, когда мы сами обязаны заняться этим.

«Эх! — воскликнул Афанасьев. — Если нам не стыдно плавать с помощью английских карт, то неужели станем стыдиться того, что не мы, а англичане собирают всякую дрянь в море; мы уж вовсе не так щепетильны, как Вы себе воображаете!».

Дальнейшие попытки были излишни. Разочарованный совершенно вернулся я с этой аудиенции: приходилось предпринять что–нибудь, рассчитывая исключительно на собственные силы и средства. Мы вынуждены были изменить наш проект относительно пребывания во Владивостоке. Пользуясь тем, что Янковский был уже управляющим золотых приисков на Аскольде и имел в своем распоряжении маленькую шхуну для подвоза к приискам провианта, мы переехали на Аскольд, а оттуда на берег залива Стрелок, где капитан Фридольф Гоек имел собственную ферму. Он предоставил в наше распоряжение небольшую фанзу, а сам перебрался в только что построенный домик из необожженного кирпича, собственноручно воздвигнутый этим необыкновенно трудолюбивым человеком. Здесь, на берегу Манчжурского моря, с 1874 по 1875 год, в весьма тяжелых условиях: вдали от почты, телеграфа и всякого сношения с цивилизованным миром, мы старались добыть все, что только было возможно при данных обстоятельствах. С помощью самострелов и отравленных стрихнином стрел, нам удалось добыть пять тигров. Мы собрали огромное количество черепов и шкур нового вида пятнистого оленя, кроме того, много китайских и корейских черепов, зарытых не очень глубоко. Все черепа мы отослали Черскому в Иркутск. Довольно обильную коллекцию моллюсков, морских ракообразных и губок мы отправили Тачановскому в Европу, сами же в 1875 году по Уссури и Амуру возвратились в Иркутск.

Всю зиму 1875 года мы провели на Байкале, где произвели новые измерения, причем нам удалось добыть очень много новых видов ракообразных.

Весной мы занимались ловлей у истока Ангары из озера, причем ангарская фауна оказалась отличной от фауны Байкала. Летом мы посетили некоторые озера, расположенные в прибайкальских горах, чтобы узнать обитают ли в них виды, подобные байкальским. Оказалось, что подобных байкальским ракообразных не существует в этих озерах, даже озера Сор и Прорва, соединяющиеся с Байкалом, имеют отличную от Байкала фауну. В начале осени мы исследовали озеро Коссогол, но не нашли и здесь байкальских видов. Оказалось лишь обилие обыкновенного бокоплава (Gammarus pulex).

Проект поездки зимой к озеру Орон, благодаря недостаточности средств, нам не удалось осуществить. Получив разрешение вернуться на родину, мы поздней осенью отправились в Варшаву.

Возвратившись на родину, больной Годлевский уже не решался больше путешествовать, а я, подыскав себе товарища в лице одного молодого человека, способного, деятельного и притом страстного охотника, приняв должность уездного врача на Камчатке, отправился туда в 1878 году. В июне 1879 года мы приехали в Петропавловский порт и пробыли на Камчатке до 1883 года. В течение этого времени мы пять раз объехали весь полуостров с медицинской целью, а также для собирания зоологических коллекций (причем четыре раза на собаках, а один раз во время лета верхом) и неоднократно посетили Командорские острова. Сообразно нашим скудным средствам, мы собрали все, что было возможно. Предполагаемые биологические исследования пришлось ограничить до очень скромных размеров, благодаря отсутствию поддержки и сочувствия местных властей.

За попытки прекратить злоупотребления купцов и духовенства, нам пришлось испытать много неприятностей. Убедившись в бесплодности стараний облегчить участь эксплуатируемых туземцев, я был принужден вовремя ретироваться и, воспользовавшись кстати пришедшим приглашением занять кафедру во Львове, я покинул Камчатку.

Привожу ниже некоторые из результатов моей биологической деятельности во время пребывания на Камчатке:

• Переселение северных оленей на остров Беринга, при благосклонной помощи капитана Зандмана.
• Переселение лошадей на Берингов остров, при помощи бывшего капитана парохода «Африка», ныне адмирала Алексеева.
• Акклиматизация кроликов на Командорских островах и на Камчатке.
• Акклиматизация домашних коз на Командорских островах.

Источник: Юбилейный сборник к пятидесятилетию Восточно–Сибирского отдела Императорского Русского Географического общества, под. ред. А. Коротнева, Киев, 1901 г.