Двенадцать дней на Байкале

Путевыя впечатления

Мы приехали в Иркутск довольно поздно вечером. Лишь на следующее утро я розыскал проф. Коротнева, от котораго и узнал, что через денек, другой вся его экспедиция отправляется по Байкалу на пароходе, нарочно для того нанятом. В горячих сборах к поездке прошли эти дни. Надо было привести в порядок различные инструменты и банки для коллекций, кое–что прикупить, кое кого повидать, собрать некоторыя сведения. Но вот, наконец, я вновь на вокзале с тем, что бы отправиться на этот раз дальше, именно на Байкал.

Дорога (62 версты) идет все время по самому берегу Ангары, местами в глубоких выемках, а то под обрывами прибрежных возвышенностей. Боже, как интересно! Из окон вагона любуешься с одной стороны на быстрыя, прозрачныя, как хрусталь, воды реки, бегущей по дну, где видно в более мелких местах каждый камешек, каждую травку, местами даже рыбку, скользящую, как стрела; с другой стороны — то гора, то долина или «падь», по-сибирски, то откос, по которому местами ползут, как черно–бурыя ленты, прослойки каменнаго угля...

Что это такое? Какой–то тревожный свисток, затем остановка поезда, но не у станции, а так, посредине пути. Оказывается впереди какая–то неисправность в рельсах или шпалах, и надо ждать, пока приведут все в порядок. Приходится стоять минут 20–30. Вся публика высыпала на цветущую луговину горной долины. Стоял теплый солнечный день, и было приятно побродить на свежем воздухе среди густой травы, нарвать местных цветов, часто отличных от тех, что встречаются в Европейской России... Но вот, опять свистит паровоз, все спешат занять свои места, поезд тяжело трогается...

Еще причудливее идут ряды слоев различных горных пород в обрывах — признак, что мы приближаемся к Байкалу. Вдруг за поворотом пахнуло как бы холодом, а кругом все тот же летний день, все то же яркое солнце. Холод также признак близости озера. Дело в том, что в Байкале, мощном, обширном водоеме (наибольшая его длина 600 в., ширина от 27 до 85 в. и предельная, ныне известная глубина около 5000 футов) всегда плещутся прохладныя воды, и холодом веет от этого моря, даже когда оно совершенно спокойно, как от какого–нибудь ледника...

Наконец, сверкнула серебристая полоска озера, еще немного — и мощная его ширь впервые развернулась перед моими глазами. «Здравствуй, Байкал!» — невольно приветствовал я стараго знакомаго далекаго детства. Я почувствовал какое–то особое влечение к этому Святому морю, как зовут его местные инородцы, и тут же решил познакомиться с Байкалом поближе, совершая по нему разъезды на лодке, насколько это представится возможным.

Вместе с другими я перебрался на небольшом пароходе через исток Ангары на другой (правый) ея берег и попал в село Лиственничное, вытянувшееся версты на три вдоль по берегу Байкала. Оказалось, что мы — я был с одним из будущих спутников — попали не на ту пристань, где ожидал экспедиционный пароход. Быстро нашли мы лошадку, положили в тележку свои вещи, а сами пешком отправились на другой конец села. Вот мы и у начальника экспедиции.

К вечеру, после окончательных сборов и укладки провизии, старый, но поместительный и довольно удобный пароход наш «Яков» отвалил от пристани и направился к северу. Постепенно тонули в тихом вечернем воздухе прибрежная станция железной дороги с возвышающейся над нею горой, увенчанной красивой скалою на том берегу Ангары, ея исток из озера, длинная полоса селения Лиственничнаго, так отчетливо выделяющагося на зеленом фоне прикрывающих его лесистых гор... За пароходом бежали, теряясь вдали, две полосы волн от его колес, а в воздухе едва–едва расходился ложившийся, как гигантский черный змей, дымный след «Якова»... Тихо спускалась спокойная ночь, все засыпало в надвигающемся мраке — и скоро на нашем пароходе безмолвно бодрствовала лишь ночная вахта, да однообразный стук машины и плеск колес парохода нарушали торжественный ночной покой.

На утро мы были уже далеко от Лиственничнаго. Другого характера были здесь прибрежныя горы, а мощный Байкал стлался вокруг нас широкой пеленою, вплоть до горы противоположнаго берега. Любуясь красотами природы, мы начали работать. Работы же, предпринятыя экспедицией, так называемыя глубоководныя изследования, заключались в следующем. Пароход останавливал свое движение. С борта его спускали на тонкой стальной проволоке тяжелый свинцовый лот, которым измеряли прежде всего глубину озера в данном месте. Затем с кормы парохода закидывалась на дно сетная ловушка (трал или драга, как ее называют), которую он влачил тихим ходом с ¹/₄ часа времени, после чего ловушку поднимали на палубу. Это производилось при помощи парового ворота или лебедки, на вал которой наматывался проволочный канат, привязываемый к ловушке. При удачном лове, даже на глубине около 4000 футов, т. е. немного более версты, она приносила массу интереснаго: тут были и образчики грунта глубокаго дна, и глубоководныя рыбки, и рачки разнаго рода, и черви, и прочие разнообразные представители животнаго царства глубоких вод. Особенно много добывалось рачков различной величины, формы и цвета. Мы насчитывали их целыми сотнями в каждой драге; сотнями же попадались и бычки или широколобки, своеобразныя рыбки, с широкой головой и узким телом. Замечательная глубоководная рыбка Байкала, голомянка, не встречающаяся более нигде на земном шаре, попадалась лишь единицами или, много–много, десятками.

Экспедиция наша не раз пересекла Байкал в поперечном направлении, во многих местах мы драгировали и порою подходили к берегу для того, чтобы погрузить дрова на пароход для его топки или принять на борт часть экспедиции, проживавшую некоторое время на берегу в лагерных палатках. Как ни интересены были все эти зоологическия работы, как ни любопытно было разсматривать глубоководных животных, из которых многия оказывались новыми, еще не описанными в науке, однако, я чувствовал необходимость оставить пароход,— мои задачи были совсем иныя. Спутники мои стремились вглубь, дальше от берегов, где нет ни лова рыбы, ни промышленников; меня же влекло к мелководному побережью, в устья рек, где сосредоточивается рыболовство, и куда почти совсем не заглядывал наш пароход.

Мы решили разстаться на самом северном конце Байкала, в устье р. Кичеры, там, где расположено довольно значительное рыболовное поселение Чичевки. Мне было необходимо пробыть в этом пункте несколько дней для того, чтобы многое осмотреть и расспросить, экспедиции же нельзя было ни ждать меня здесь, ни возвращаться сюда за мною, так как ей предстояло еще немало работы в южном конце Байкала, т. е. более чем за 500 в. от Чичевков, а между тем каждый день аренды парохода обходился в несколько сот рублей. В то же время минувшим летом с Чичевками, отрезанными от всего остального мира, не было постояннаго пароходнаго сообщения, а промысловые паровые катера заходили сюда лишь случайно и в неопределенные сроки. Оставался единственный способ выбраться отсюда — на лодке. Вскоре носле того, как я пристал к небольшому плотику в устье Кичеры, у промысла М–х, «Яков», стоявший на рейде, поднял якорь и с громкими свистками пошел в глубь моря.

Выйдя на берег, я тотчас же нашел себе помещение, целую квартиру из трех комнат, разложил свои вещи и вскоре попал в баню, это дорогое удовольствие для путешественника в глухих краях.

Правда, это была самая простая, черная баня, где воду нагревают, опуская в кадки каленые на углях камни, правда, мне пришлось окачиваться водой, припахивавшей рыбьим жиром, потому что она была налита в ведро, которым переливали этот жир, но все же было приятно помыться, и крепко заснул я эту ночь, в совершенно новых для себя условиях.

На следующее утро я начал знакомиться с селением, с устройством местных промыслов, с его обитателями. Так потянулись один день за другим. Многое я видел, многое узнал, побывал далже в окрестностях: ходил пешком на ближайшия тони, где неводили, на лодке съездил верст за 10 на лов омуля сетями. Омуль — это особая рыба из породы сигов, в среднем около ¹/₂ аршина длиною. Омулевый промысел составляет основу байкальской рыбопромышленности, истинное богатство его вод, подобно тому, как соболь, с его крайне ценным пушистым мехом составляет богатство прибайкальскнх лесов.

Разговоры об омуле, отчасти о других рыбах (харюзе, сиге, сорожине или плотве и проч.), а также о соболе, да порой о золоте, встречающемся и по берегам Байкала, вот в чем проходило мое время в Чичевках.

Перезнакомившись с местными жителями, побывав у тунгусов, кочующих близ самого селения на его околице, я стал уже скучать и начал выискивать способ, как бы двинуться отсюда в другие пункты побережья Байкала, тем более, что все равно не мог оставаться здесь до глубокой осени (до конца сентября или начала октября), когда наступает ход омуля в реку и главный его промысел. О приходе какого–либо промысловаго катера точных данных не было. Советовали съездить в селение Дагары, отстоящее от Чичевок верст на 20 и расположенное в устье р. Верхней Ангары, соединяющейся с Кичерой рядом протоков и обширным, тянущимся на 20 верст озером или «сором». То и другое селение образуют вместе так называемый Нижне–Ангарск. «В Дагарах можно узнать»,— говорили мне, «не придет ли случайно какой–нибудь пароход». Я совершил эту поездку с двумя рыбопромышленниками на лодке; мы плыли по сору, отделенному от Байкала Ярками — песчаной насыпью с дюнами, покрытыми кой где скудной растительностью. Утешительнаго для себя я ничего не узнал там, но зато познакомился с одним из местных рыбопромышленников, который пообещал мне дать лодку с двумя гребцами–тунгусами. «Не ездите с русскими, берите тунгусов»,— говорили мне все в один голос: «они надежнее и лучше знают море».

Таким образом я решил ехать на лодке и назначил даже день, когда приеду в Дагары со всеми своими вещами. Вернувшись домой, я стал задумываться, не слишком ли я рискую. Но сколько я ни разузнавал, я только все более и более убеждался, что подобная поездка вполне безопасна, но может быть лишь продолжительной, в случае если надолго установится бурная погода. Тогда придется сидеть на берегу и пережидать ненастье.

Быстро стал я снаряжаться: купил котелок, четыре больших каравая хлеба, чая, сахара, сушек, запасся соленой и вяленой рыбой. Вот все уже готово, и, засыпая последнюю ночь под гостеприемным кровом М–х, я мечтал о том, как хорошо проедусь по Байкалу. Как на зло, все время, пока я странствовал по Байкалу до этих пор, стояла прекрасная, обыкновенно совершенно тихая погода, а если и поднимался ветер, то очень небольшой и не продолжительный...

Не помню, быть может, во сне я видел свое счастливое плаванье, зато помню ясно, что какой–то особенный шум разбудил меня на разсвете. Вскочив с кровати, я подбежал к окну, отдернул шторку, и что же? По стеклам струятся потоки дождя, крупныя капли котораго барабанят о крышу. Неистовые порывы ветра гонят волны вверх по реке, и вот мимо нашего промысла несутся туда же вверх пустыя лодки, сорванныя с якоря бурей. Конечно, об отъезде в такую погоду нечего было и думать. Нужно было переждать у моря погоды, очень скучное занятие, с которым, как увидите потом, пришлось познакомиться еще лучше.

Дня 2–3 прошло в томительном ожидании. Это были самые скучные дни; все уже уложено, дела больше нет; читать или писать не хочется. И вот бродишь часами по берегу разъяреннаго моря, следишь за прибоем; поднимаешься на высокий маяк, посмотришь: всюду, доколе хватает глаз, бегут волны, с белыми, пенистыми гребнями,— и нету счету этим белякам, конца им нет. Но вот к вечеру как будто стало стихать; за ночь непогода еще успокоилась, и на следующее утро, правда уже к полудню, я мог отправиться в Дагары, или вернее, меня решили направить туда. Большия поездки на лодке я вообще считаю возможным предпринимать лишь тогда, как местные, опытные жители говорят: «ну, теперь можно отправиться».

К вечеру другого дня в Дагарах, когда погода более исправилась, стали снаряжать мы наш утлый фрегат. Прежде всего надо было просмолить старую лодку. Развели костер, зашипела растопленная смола, клубы белаго дыма и пара пошли от нея, когда по щелям лодки, залитым смолой, проводили раскаленными пешнями. Как людно, как весело было! Приделали мачту, приспособили парус, притесали новыя скамейки, положили «подтоварины» или, говоря описательным языком, настлали досок на внутренния ребра, скрепляющия остов лодки.

Уже в темноте, при свете костров, закончились наши работы. Отъезд был назначен на следующее утро. В течение дня я познакомился со своими спутниками. Это были два тунгуса различных родов: один,— старик Александр, лет под 60, маленький юркий человек из бродячих оленеводов севернаго Байкала, другой — более молодой лет под 40, Иван, видный и бодрый детина, из кочующих тунгусов восточнаго берега озера; первый был более интересен, он даже говорил по–русски плохо; второй был несколько цивилизован, знал русскую грамоту, но эта цивилизация уничтожила уже в нем ту прелесть дикаря, живущаго совсем иною жизнью, чем мы, которая была так привлекательна в Александре. С Иваном ехала вместе и жена его, Татьяна, почти не говорящая по–русски. При Александре находился его небольшой сынишка, лет 7–ми, несчастный мальчик полу–идиот. Другой, взрослый сын Александра лежал в больнице в тяжелой чахотке, а жена умерла с год тому назад. Тяжелое семейное положение легло заметной печалью на добрую душу старика, так ясно сказывавшуюся в его заботах о бедном и жалком мальчугане. Лишняя рюмочка водки, которую позволил себе выпить этот бедняк перед отъездом, правда, немало огорчила меня, но затем, узнав об его тяжелой жизни, я подружился с ним, более чем с остальными своими спутниками. Среди них надо назвать еще Кокчу или Кокчанду, черную очень смышленую собаку, типа северной лайки, с острой мордой, с острыми стоячими ушами, столь необходимую при разъездах в глухих сибирских дебрях. Должен признаться, что никогда не сталкивавшись раньше с столь простыми людьми, как прибайкальские тунгусы, я решительно не представлял себе, как–то мы с ними поладим. Я верил лишь уверениям всех окружающих, что на гребцов моих можно положиться, что они защитят меня от всякой опасности. По уговору, я должен был заплатить моим гребцам лишь за их труд, не заботясь об их содержании, а они взялись доставить меня до селения в устье р. Баргузина, на восточном берегу Байкала, верст за 300 от Дагар.

В 6 часов утра 5–го августа мы начали собираться к отъезду. Главным багажем явились съестные припасы и теплая одежда, других вещей с собой у меня было немного. Снаряжаясь в далекий путь, захватили мы и запасныя весла, и котелок с варом для смоления лодки. Топор, котелки, чайник, а также оружие (огнестрельное и копья–рогатины) пополняли наш багаж. Последнее необходимо на всякий случай в глухой тайге, кишащей медведями; в качестве чуткаго сторожа нужна и собака.

Наконец к 7 часам мы были готовы,— подняли парус и при легком ветерке, при ясном солнце, мимо Дагарской церкви, мимо маяка вышли в море. Хотя бушевавшая несколько дней буря уже стихла, однако взбудораженныя ею волны все еще не успокоились, лодку слегка покачивало; ветер скоро переменил свое направление, парус пришлось спустить — и мы пошли на веслах. Гребцами были Иван с Александром, Татьяна села на руль, у ног ея свернулась калачиком вскормленная ея Кокча, а я занял средину лодки, между чемоданами и разными узлами. В таком порядке совершили мы все путешествие; изредка Татьяна заменяла мужа на веслах, или я помогал в гребле. Тунгусы — неутомимые гребцы, и, глядя на них, просто поражаешься их физической выносливости. Надо сказать также, что не приходится понукать их в работе или поощрять обещаньем какого–либо угощенья. Они крайне честно относятся к выполнению взятой на себя обязанности.

Сразу нам не удалось, конечно, разместить свой багаж так, чтобы и сидеть было в лодке удобно, и все находилось под рукой. Однако все уладилось мало по малу в долгом пути. Наша лодка была не велика: длиною от носа до кормы — всего 3 аршина. На единственной своей мачте мы поднимали небольшой четырехугольный парус, который постоянно загораживал мне вид вперед; впрочем, попутный ветер дул так редко, что нам почти не приходилось пользоваться парусом к большой, конечно, досаде моих гребцов.

Не долго, однако, стояла тихая погода; поднялся ветер, волны усилились, и в 5 часов вечера, воспользовавшись устьем небольшой горной реченки Туркукита, мы высадились на берегу, решив переждать здесь непогоду, или погоду, как говорят на Байкале. Раньше мы приставали на часок для завтрака, а потом стояли еще у берега часа четыре, ожидая, что волнение стихнет. У Туркукита нам пришлось просидеть 2¹/₂ суток. Наше судно стояло в удобной пристани, в устье речушки, почти пересыхающей к осени, но на этот раз буря нагнала довольно много воды, и мы могли втащить в нее свою лодку, обезопасив ее от волн.

Горная речка бурно шумит весною во время таяния снегов на окрестных горах и подмывает свои лесистые берега; мощныя деревья, то слева, то справа валятся над потоком и образуют через него естественные мостки. Привязав свою лодку к такому мосту, мы расположились станом на границе каменистаго прибрежья и берегового острова, заросшаго мохом и всякой другой растительностью.

Здесь я впервые мог познакомиться с дикою прелестью глухих побережий Байкала. По краю берега, у самой воды, идет более или менее широкая полоса голых камней или крупных галек, величиною от грецкаго ореха до кулака, а иногда и больше, на этом каменистом прибрежье, заливаемом волнами во время сильных и весьма частых на Байкале бурь, нет никакой растительности. Те же волны, что обкатали почти в правильные шары камни, принесенные с гор многочисленными речками, выбрасывают сюда массу древесных стволов, выносимых в море его притоками. Эти стволы, лишенные по воле волн ветвей и коры, лежат на берегу и белеют на солнце. Они же дают прекрасный материал для костра случайных путников на безлюдном вообще северо–восточном побережье Байкала.

Выше полосы камней, обыкновенно в виде обрыва, до котораго достигают наиболее сильныя волны, начинается настоящий лесистый берег, сибирская тайга. Это густой, густой хвойный лес; влажная почва его покрыта пушистыми зарослями различных мхов, среди которых ютятся ягоды — брусника, толокнянка, голубица, пышно раскидывается кустарный багульник или стелются заросли кедра–стланца, т. е. такого кедра, который не дает высокаго ствола, а ветвится и вьется над самой землею, немного превышая человеческий рост. Ели, местами пихты и могучия лиственницы — вот главныя деревья прибайкальской тайги; в песчаных местах появляются сосны, а выше в горах встречаются могучие, высокие кедры. Сильныя бури валят деревья, выворачивая их с корнями. Они умирают, на трупах их селятся мхи, разрастаются травы, и такие стволы, до разсыпающихся уже в прах под ногою, ужасно затрудняют передвижение в тайге, даже там, где нет выходов камней и скал. Удобно идти лишь, если попадешь на вьющуюся узкую дорожку оленей — тропу. Такия тропы скоро научаешся различать среди таежных дебрей; по ним проходит караван оленей бродячих тунгусов. Эти дикари знают и любят свой лес. Правда, их слишком мало, но всю тайгу изрезали их тропы, и то здесь, то там встречаешь остатки их кочевого жилья — остов юрты из тонких жердей.

Мелких певчих пташек в тайге почти нет; лишь временами раздается в ней зловещий крик ворона или стук дятла. Сама тайга торжественно шумит, когда по вершинам деревьев гуляет буйный ветер. Но интересно и хорошо в тайге: весь воздух напоен в ней ароматом кедра, лиственницы, багульника. С большим трудом поднимаешься в гору на берегу Байкала, но зато найдешь где–нибудь подходящее место, где взор пронижет заросли, и очаруешься картиной Святого моря. Хотя я и не особенно далеко уходил от нашего стана, Александр все–таки предупредил меня:

— Не ходи, барин, далеко: низу медведь много.

— А что?

— Задавит!...

Наиболее далекую прогулку, на вершину соседняго мыса, я совершил с Иваном; мы ходили туда уже вооруженными и с Кокчей.

Подобныя прогулки скрашивали, конечно, скуку томительнаго сидения на Туркуките; мы недалеко уплыли от Дагар — по ночам виднелся еще мигающий огонь Дагарскаго маяка, а двинуться не могли ни вперед, ни назад. Первую ночь провели мы под открытым небом. Так как ветер нагнал дождь, надо было подумать и о прикрытии. Тунгусы раздобыли в лесу остов старой юрты, прикрыли его отчасти парусом, отчасти взятыми из дому берестяными щитами, и у нас была уже палатка, защищавшая от дождя.

Иван, для себя и жены, сделал еще небольшой шатер из лиственничной коры, и мы зажили, так сказать, на два дома. Кухня у нас была общая — большой костер, что горел круглыя сутки, благо сухого леса было, как уже сказано, много, а спали мы на камнях, положив на них мягкия и пахучия ветки лиственницы. Занятия наши, во время дождя, когда неприятно было ходить по мокрому лесу, заключались в разговорах, которые, впрочем, кончались обыкновенно довольно однообразно:

— Что теперь делать будем?

— Чай пить будем или спать будем.

В то же время я учился у своих спутников лесной жизни: и костер развести и разжечь так, чтобы он горел всю ночь (для этого целые стволы деревьев кладутся звездою и продвигаются к центральному огню, по мере того, как обгорает их конец), и рыбу на вертеле поджарить, и кору с лиственницы снять в виде развернутой трубы, аршина два длиною... Невольное безделье сблизило меня с моими спутниками, что было весьма удобно для дальнейшаго пути.

Томительно ожидали мы, когда же стихнет погода, приглядывались к волнам, прислушивались к ветру. А он все гудел, да шумел, и с силой ударяя о берег, разбивались пенистыя волны, по которым нечего было и думать пускаться в путь на нашей лодке. Погода видимо портилась; на голых вершинах окрестных гор, или на гольцах, выпал первый осенний снег. По ночам становилось уже довольно прохладно.

Наконец, к утру 8–го числа волнение несколько стихло, с моря катились лишь гладкия, не дикия волны, остаток миновавшей бури. Быстро стали мы сбираться.

Вот потянулись перед нами картины восточнаго берега Байкала. Весь этот берег представляет из себя ряд заливов или губ, более или менее глубоко вдающихся в сушу, и разделяющих их мысов,— в каждую почти губу впадает одна или несколько речек. Незачем перечислять громадное количество названий; замечу лишь, что некоторыя места не имеют собственнаго имени, а называются тунгузским словом: таковы, напримеры, река Биракан, что значит в переводе на русский язык просто речка, или губа Аяя, что обозначает по русски залив.

Аяя — один из наиболее глубоких и красивых заливов на Байкале; вдали видны гольцы, по сторонам горы — то лесистыя, то ниспадающия каменистыми обрывами; скалы на двух вершинах имеют вид каких–то строений; мы прошли в самую глубь Аяи для того, чтобы повидаться с поселившейся там на время семьей тунгуса Семена. Все тунгусы крещены и носят православныя имена, в действительности же, редко посещая церкви, которых вообще здесь немного, и редко слыша проповедь священника, они держатся языческих обрядов, верят шаманам (заклинателям духов) и проч., хотя тщательно скрывают это от русских, боясь преследований.

Однажды в лесу Иван указал мне старую тунгузскую могилу; в ней, около скелета, лежало берестяное лукошко: это были запасы пищи, положенные покойнику для его загробной жизни. Над могилой взрослаго человека стояла небольшая, выдолбленная колода с высохшим трупом ребенка.

На песчаном прибрежье залива Аяя стояло несколько юрт, в которых помещались не только сам Семен со старухой женой, по и две его замужния дочери, а также посторонния семьи, так что здесь образовался временный тунгузский поселок. Среди юрт, в дыму костра, лежали домашние олени. Все население поселка высыпало нам навстречу. С большим интересом заглянул я в каждую юрту, а глава семьи пригласил меня на чашку чая, который мы пили с молоком севернаго оленя. Это очень густое, как сливки, и очень вкусное, жирное молоко. Здесь же можно было познакомиться со всей простой обстановкой тунгуса. Жильем ему служит конусообразная юрта, с остовом из жердей, связанных вверху; жерди прикрываются летом щитами из березовой коры, предварительно вываренной и весьма мягкой, так что щиты эти легко свертываются в трубку, в каком виде и удобно их перевозить (зимою юрта прикрывается сукном). Перевозка всего имущества, даже жилья, совершается на оленях, которым груз навьючивают на спину. Из той же бересты, обшитой оленьей кожей, с различными украшениями, приготовляются особыя переметныя сумы, в которых перевозят мелкия вещи или муку.

Хлеба кочующие тунгусы не сеют, а муку покупают на деньги, выручаемыя от продажи различных продуктов, добываемых на рыбном или, главным образом, зверином охотничьем промысле. Количество домашних вещей и платья у тунгуса весьма мало; все это сложено в мешках или ящиках по краям юрты. По средине ея очаг, где горит огонь, а над ним висит на крюке чайник или котелок с едою. Сидят и лежат на меховых ковриках (кумаланах), сшитых иногда с большим искусством из кусков разноцветных и разнообразных мехов, подобранных под оригинальный узор. Спят тунгусы чаще всего в меховых мешках, имеющих вид большого четырехугольнаго одеяла, к одному из концов котораго приделан небольшой мешок; в этот мешок засовывают ноги, а в самое одеяло завертывается спящий. Очень красив нарядный тунгузский костюм, в особенности у молодых женщин; он весь расшит цветными каймами и узорами.

Как ни интересно было погостить у гостеприимных тунгусов, где Александр оставил своего сынишку, боясь простудить его в дороге, мы торопились плыть дальше, чтобы наверстать потерянное время. Однако и на этот раз погода не благоприятствовала нам. Поднявшийся снова ветер усилился в средине дня настолько, что мы принуждены были искать новаго убежища и нашли его в устье речки Биреи. Надо вообще заметить, что при каменистых берегах Байкала далеко не везде можно свободно пристать на лодке, которую может разбить о камни. Всего лучше заходить для этой цели в устья речек, где имеются столь удобныя бухты или заливчики, что лодку можно безопасно оставлять в воде, не вытаскивая на берег. Такую бухту как раз и дала нам Бирея.

Здесь пришлось нам провести также две ночи, причем одну из них до того донимал нас пронзительный холодный ветер с моря, что для того, чтобы укрыться от него, мы должны были нарубить лиственниц и сложить из них целый завал, за которым можно было приютиться. Уйти же от берега озера в береговыя речныя заросли было немыслимо, так как оне кишели комарами; на берегу их отгонял ветер.

Едва мы заснули первую ночь, как нас разбудил человеческий крик с озера. Оказалось, это пробирались на лодке охотники в Аяю и, не осилив бури, также завернули в Бирею. Увидев костер, они закричали, чтобы помогли им пробраться темною ночью в устье реки.

Лагерь наш оживился на этот раз тремя приезжими: это были довольно зажиточный рыбопромышленник из Аяи и два его рабочих тунгуса,— Василий и Алексей. Им удалось убить на охоте изюбра (благороднаго оленя), и тут же, ночью, изжарив оленину на вертеле, они угостили нас сытным кушаньем. Я, в свою очередь, мог поделиться с ними сахаром и сушками...

Следующий день, когда из–за непогоды пришлось нам сидеть на месте, прошел весьма оживленно. Всей компанией ходили мы в тайгу по ягоды (голубицу), пили чай, варили похлебку из оленины. Тунгусы, как оказалось, страстные игроки в карты; у охотников нашлась колода засаленных карт, и скоро тунгусы засели за старый, истертый кумалан, заменивший им ломберный стол. Как было интересно смотреть на игроков, увлекавшихся игрою в мушку... Они играли на интерес; сперва Иван поставил свою большую фаянсовую чайную чашку, которую проиграл, а затем вновь отыграл; затем мои гребцы поставили рубль, а охотники звериную голову,— но эта наиболее азартная партия была разыграна ни в чью. Пришлось видеть здесь же, как тунгусы пекут свой пресный хлеб–колобо. Охотники предпочитают вообще брать с собою в дорогу муку, а не хлеб; она легче весит и занимает меньше места.

В качестве повара выступил Василий. Как истый повар, он начал с того, что вымыл свои руки, окатив их водою, набранною в рот, а затем вытер их о подол своей верхней рубашки. Затем было опорожнено берестяное лукошко, в котором не только виднелись прилипшие местами мука и тесто, но и лежали деревянныя ложки, папиросы, сахар, небольшое точило, кирпичный чай, нож в чехле и свежее сухожилье оленя, идущее на приготовление крепких, для сшивания кож, ниток. В лукошке этом, насыпав туда муки и соли и прилив воды из чайника, Василий замесил крутое тесто. Затем он свалял из него шарообразный комок и начал разминать его в правильную круглую лепешку. Как на гончарном станке вертел он свое колобо на левой руке, обминая края его правой. Когда лепешка была готова (на ней не должно быть ни одной щели, чтобы туда не попали песок и зола), ее положили в ямку, вырытую под костром в горячем песке; когда одна сторона порядочно пропеклась, колобо перевертывают другой стороной к верху, а затем кончают запекать его, ставя вертикально перед огнем. Получается таким образом довольно вкусный, хотя и тяжелый, хлеб...

После полудня 10–го числа мы, в одно время с охотниками, выходили из Биреи в море, где пошли в разныя стороны; долго еще видели мы, как скакала по волнам их маленькая лодочка, меньше нашей. Снова потянулись мимо нас живописные берега Байкала, со скалистыми мысами и камнями в воде у их подножия; плавание в таких местах вообще не безопасно. Вон, в одной скале виден вход в пещеру; суеверные тунгусы говорят, что ее нельзя и не следует посещать, так как один смельчак, попробовавший заглянуть туда, скоро «кончался» (умер). Жалею, что у меня не было времени высадиться в этом месте на берегу.

В этот раз погода установилась уже прочно, и мы продолжали свое плавание обычным порядком, нигде не останавливаясь более, чем на одну ночь. Было бы скучно, конечно, разсказывать далее все плавание по порядку. Каждый день проходит приблизительно так: закусив и напившись утренняго чая, часов в семь утра, мы плыли до завтрака, на который около полудня уходило с час; затем, часа в три, четыре обедали, а вечером часов в 7–8 останавливались для ужина и ночлега. Понятно, что все наши завтраки, обеды и ужины были весьма однообразны. Соленую и вяленую рыбу мы заменяли, где могли достать, рыбою свежей, порою лакомились застреленными дикими утками, а тунгусы варили еще саламату из ржаной муки с нерпичьим (тюленьим) жиром. Я пробовал это кушанье, оно оказалось не так дурно, как можно думать; тот же тюлений жир служил как бы соусом для сравнительно постной говядины изюбря.

Плавание наше шло все время весьма благополучно, медведей на берегу мы не видали, хотя и побаивались их. Где мы только ни высаживались на берег Байкала, южнее Биреи, везде мы встречали медвежьи следы: на песке видны ясные оттиски его громадных лап с когтями, в траве им протоптаны целыя тропки. Иногда мы натыкались на совершенно свежие следы; так, один раз видно было, как медведь перебрел небольшой заливчик и шел сперва по песку, где остались мокрые следы его ступней и следы от капель, падавших с волос, а затем на траве остались песчинки, прилипшия раньше к мокрым подошвам. Самаго же медведя мы нигде не видали, так как, весьма осторожный, он уходил от нас, сам не желая, очевидно, нас безпокоить. Однажды лишь, в то время, как мы укладывались спать, зверь подходил к нашему лагерю; его почуяла собака; громкий ея лай, кончающийся почти воем, да несколько выстрелов по воздуху испугали мишку. Хотя здешние медведи обыкновенно не нападают на человека, однако, тунгусы, которых, говорят, Михаило Иванович боится больше, чем русских, ибо тунгусы лучше его знают, не очень–то ему доверяют. На ночь мы всегда оставляли большой костер (медведь боится огня), и каждый из нас, кто просыпался, подкладывал дрова или придвигал бревна к огню, а спали с оружием,— у каждаго из тунгусов было по винтовке и рогатине, у меня «маленькое ружье», как называл Александр мой револьвер.

Подобное название напоминало мне всегда о северо–американских индейцах и, в самом деле, если вникнуть, между дикарями Стараго и Новаго Света есть много общаго. Укажу хотя бы на необычайную наблюдательность. Интересно было бродить, с Александром например, по берегам речек. Всматриваясь в следы на прибрежном песке, он разсказывал мне: «вот журавль ходил, вот лисичка бегала, вот зверь (изюбрь) шел на водопой. — Тут, вот, видишь корова шла, а тут — бык»,— говорит он, указывая на отличия следов копыт самки и самца. В лесу он также останавливал порой мое внимание: «смотри», говорит он, «на сосне постерта кора,— это олень тер о дерево молодые рога...». Некоторые органы чувств развиты у тунгусов необычайно. На Бирее, Василий, например, усмотрел крыши домов русскаго поселения на другом берегу Байкала — и, смотря в бинокль, я мог проверить, что он действительно видит их и не говорит по предположению, как полагали другие тунгусы, очевидно менее зоркие. Необычайная наблюдательность тунгуса связана с замечательной памятью местности. Оба мои спутника хорошо знали все северо–восточное побережье, один — в северной его части, другой — в южной, но оба давно уже не были в тех местах. Надо было подивиться, однако, с какой уверенностыо они указывали заранее, что вон за тем, мол, лесом, обогнув такую–то скалу, мы найдем такую–то речку или такую–то бухточку и т. д.

Та же самая наблюдательность и близость к природе сделала тунгуса знатоком его родных лесов и Святого моря. Преследуя драгоценнаго соболя, далеко уходит за ним инородец, слоняясь по тайге на лыжах и без всякаго компаса находит затем обратную дорогу из темной тайги к своей кочевой юрте. Глядя на небо, на тучи, на вид и направление волн, тунгус наверное может сказать, когда можно пуститься в путь мимо опаснаго места. А таким опасным местом были в нашем плавании, например, так называемыя, Кедровския скалы. Здесь на протяжении целых 18 верст берег обрывается крутой, отвесной, каменистой стеной, которая также круто уходит под воду. Здесь нет береговой тропы, и невозможно подняться вверх. Два–три часа надо плыть на гребной лодке под этой кручей — и если в это время случится буря — спасения нет! — Лодку разобьет о камни, а пассажирам ея, даже если они и уцепятся за скалы, грозит голодная смерть на берегу, по которому ни пройти, ни пролезть ни туда, ни сюда. Между тем Байкальское озеро известно своими внезапными бурями, разыгрывающимися в какие–нибудь полчаса. Причиной тому — неправильныя движения воздуха в окружающих его горах.

Во второй половине пути мы стали встречаться с рыболовами. Сперва нам попалось несколько тунгузских семей, промышлявших не только рыбу, но и нерпу (местное название тюленя). Тюлень представляет редкость в пресных озерах, далеко отстоящих от моря. Ученые, которые думали прежде, что всякое озеро, где живут тюлени, является остатком бывшаго когда–то на этом месте моря, ныне полагают, что тюлень, хорошо плавающий и часто заходящий за рыбой в реки, может подниматься по ним очень высоко. Исходя из последняго положения, надо думать, что Байкальская нерпа прошла сюда из Ледовитаго океана через Енисей и его приток Нижнюю Ангару, иначе называемую Верхней Тунгузской, на которой расположен Иркутск.

В водах Байкала, богатых рыбой, живет немало тюленей; их промышляют, главным образом, зимою на льду, а также и летом, стреляя, когда они выползают на прибрежные камни. Тюлень — очень чуткое и осторожное животное; нам не пришлось, например, видеть на камнях ни одного тюленя, в воде же мы их видели не мало. Особенно часто встречались они в тихие дни, когда солнце пекло, а поверхность Байкала разстилалась гладким зеркалом. «Кума! Кума!» (тюлень — по–тунгузски) — тихо скажет бывало кто–нибудь из моих, очень зорких спутников и укажет кивком головы. Взглянешь туда — над водою видна темная круглая шишка, с кулак величиной: это голова нерпы, которая поднялась, чтобы дохнуть свежим воздухом и снова быстро погрузиться в воду; один раз, впрочем, нам удалось хорошо видеть играющаго тюленя. Он выплыл почти весь на поверхность, перевернулся на спину и подставил свое брюшко теплым солнечным лучам.

Несравненно важнее нерпичьяго промысла на Байкале — промысел рыбный. Здесь водятся разныя породы рыб, начиная от осетра, и кончая язем, налимом, сигом, харюзом или хариузом и омулем. Главными промысловыми рыбами служат харюз и, в особенности, омуль. Его солят в больших деревянных бочках, и в этих бочках омуль расходится далеко от Байкала. Главный лов омуля бывает осенью, в устьях более крупных рек, куда он идет громадными стаями метать икру. Летом омуль подходит к берегам моря, где его также усиленно ловят; еще лучше лов под осень, когда стаи рыб тянутся вдоль берегов к устью того или другого большого притока Байкала. Ловят омуля в море или неводами, которые закидывают с берега, как обыкновенные наши речные невода, или сетями, которыя выметывают в воду длинными рядами; ряды сетей несет течение, а в ячеях их путаются рыбы, натыкающияся на сетную стену. Неводный лов — лов более или менее приуроченный к одному определенному месту. Сетовщики кочуют вслед за рыбой.

Таких–то сетовщиков мы и встречали всего больше; это были русские из забайкальских селений; на другом берегу Байкала много ловят сетями и буряты.

Все эти встречи, разговоры, знакомства с новыми предметами разнообразили наше однообразное в остальном плавание. Ночи становились все холоднее и холоднее; бывало, проснешься утром,— и окружающая зелень, и плэд, и подушка покрыты блестящим инеем. Ужасно холодно было умываться холодною водою Байкала. Но долго ли скипятить чайник, согреться.

На гольцах все больше и больше выпадало снега; их белыя вершины становились все красивее, а оттуда, как серебряныя нити, снега эти ползли в узкия долины или расщелины между скал. В одном месте мы увидели двух тунгусов, спускающихся по горе на лужайку к берегу моря. Впереди их бежали собаки, за спиной торчали кремневыя винтовки, а на плече они несли какие–то свертки. Вот эти охотники приостановились, посмотрели вокруг себя и сбросили на землю свой груз. Один из моих гребцов побежал к ним и узнал следующее.

Это были охотники, которые ходили в гольцы промышлять тарбаганов — небольшого зверька–грызуна, дающаго довольно ценную шкурку, а также целебный жир и съедобное для тунгуса мясо. Сильный снег согнал охотников с гор. Это пришли двое передовых, их семьи со всем багажем тянулись где–то сзади на караване оленей. Последние, должно быть, отстали довольно далеко, ибо и бубенчиков их не было слышно... Ждать мне, к сожалению, было некогда, и я не мог посмотреть, как раскидывается новое кочевое жилье...

А, между тем, лесная, кочевая жизнь заинтересовывала невольно. Я сам окунулся в нее, проведя с неделю в скитаниях, забыв об обычной нашей жизни. И в долгие вечера на берегу (в августе темнеет уже рано), и в часы плавания, под монотонные удары весел, я все больше и больше сходился со своими спутниками. Они разсказывали мне о своей жизни, я им о нашей, знакомой им весьма мало, так как даже в городах они не бывали и ничего не видели, кроме села средняго размера. Интересовали их разсказы о Москве, о Петербурге, но еще больше они заинтересовались разсказом о дикарях тропических стран. «Какие бедные люди»,— с сожалением говорили тунгусы,— «и одежды не знают они, стыда не имеют, и оружия нет у них настоящаго. Бедные, бедные люди!» — сочувственно повторяли они.

Мало по малу путешествие наше подходило к концу. Мы решили войти в глубокий залив, отделяющий от Байкала северную часть Святого Носа, большого полуострова на его восточном берегу, для того чтобы отсюда уже сухопутьем пробраться к устью р. Баргузина, на другой стороне перешейка названнаго полуострова.

Нам удалось найти рабочих на покосе, у них мы наняли одноколку (двухколесная тележка) с лошадью, на которую сложили свой багаж, а сами пешком тронулись в путь. Дорога шла сперва лесом, ужасная дорога, недавно лишь продолженная. Колеса скакали по корням деревьев, одноколка накренялась порою так, что ее приходилось поддерживать, чтобы она не упала. Верст через десять мы вышли к берегу Баргузинскаго залива, где и сделали привал. Отсюда дорога пошла по самому берегу моря, по прибрежному песку. Сперва было итти очень хорошо, там где был еще мокрый, плотный, как пол, песок. Но затем пришлось брести по песку сыпучему, в котором вязли ноги. Лошадь также выбивалась из сил. Свернули в сторону, дальше от воды, думая найти там лучшую дорогу. В начале было, действительно, хорошо, а затем пошло болото — и вот, волей–неволей, пришлось пробираться по границе песков и болота: ноги устали брести по зыбкой ночве, уходя то в топь, то в мелкий, сыпучий песок. День подходил к концу; после дневного жара наступила вечерняя прохлада; разговоры смолкли; все, очевидно, устали; едва–едва плелась лошадь; разсыпавшись длинным рядом, тащились и мы все, выбирая, пока еще было светло, места, где лучше поставить ногу. Одна лишь Кокча не унывала; как угорелая носилась она по прибрежным зарослям, спугивая то здесь, то там целыя стаи куропаток, которыя с громким хлопаньем крыльев взлетали по сторонам нашей тяжелой дороги. Вот и совсем стемнело; убывающей луны почти не было видно из–за туч.

В темноте показались со стороны моря какия–то постройки; оне оказались строениями стараго рыбнаго промысла, в это время бездействовавшаго. Хотя до селения оставалось всего 5–6 верст, однако, все мы единогласно без всяких споров решили переночевать здесь. Скоро лошадь была распряжена; посреди балагана, в котором пришлось выломать забитую гвоздями дверь, затрещал костер на старой омулевой бочке, наполненной землей; дым от огня уходил в широкое отверстие в крыше балагана, сквозь которое виднелось темное ночное небо, а мы все разселись, развалились по широким деревянным нарам, устроенным по стенам четырехугольнаго здания. Затекшия от тяжелой ходьбы ноги отдыхали, чашка горячаго чая подкрепила упавшия силы, подбодрила дух, и снова пошли веселые разговоры, увы, последние уже, с моими милыми спутниками. Это кончался 11–й день моих странствований по Байкалу.

На следующее утро мы без труда прошли до Усть–Баргузина, где я мог взять почтовых лошадей и проехать дальше по Забайкальскому берегу к железной дороге, которая доставила меня к ст. Мысовой, возведенной прошлым летом в город Мысовск. Оттуда переезд через Байкал на пароходе, и я снова на ст. Байкал, на левом берегу Ангары, откуда с месяц назад я впервые взглянул любопытным взором на могучую ширь Святого моря.

Прежде чем окончательно разстаться с ним, я поднялся на гору, взглянул оттуда на чудное озеро, на широкую панораму обрамляющих его гор и, с невольной грустью в душе, как бы прощаясь с чем–то близким или родным, сел в вагон, который доставил меня в Иркутск. Там провел я среди своих дел несколько дней, и вновь Сибирский скорый поезд помчал меня по своим длинным рельсам на этот раз уже домой, в Петербург. Стали повторяться знакомыя картины, безследно мелькавшия перед глазами. В душе все жил еще привлекательный могучий образ Святого моря и столь привлекательных обитателей его наиболее диких берегов — тунгусов.

Как знать, быть может, эти строки попадут когда–нибудь в руки грамотнаго Ивана: пусть он передаст тогда привет мой всем его землякам, с которыми судьба столкнула меня на берегах Байкала...

Источник: Юный читатель. Иллюстрированный журнал. С.–Петербург, № 20, 1903 г., стр. 47–78